— У него нечеловеческая сила, — сказали они. — Он колдун. Надо отсечь ему руки.
Если бы не Мунко-бабай, плохо пришлось бы Балдану. Старик сказал:
— Почтенные ламы! Этот человек прославит наш улус. Сохраните ему руки…
Его поддержали все старики. Пришлось ламам уступить. Тогда они сделали из черного теста две огромные руки, слегка помазали их кровью Балдана и закопали в глубокую яму. Это было сделано ночью, при свете костров, под визгливую музыку трубачей из дацана.
А утром Балдана разыскал богач Ганижаб.
— Иди ко мне жить, — ласково сказал он. — Я буду одевать тебя, а ты — подсоблять мне в работе…
За ночь подобрел и Мархансай.
— Для тебя, Балдан, у меня найдутся и арса и овчина. Приходи ко мне жить…
Мархансай и Ганижаб знали: есть расчет держать работника-силача. Они даже поссорились из-за него. Балдан согласился жить у Мархансая. На то были у него свои причины. Об этом знала только Жалма.
И вот живет уже три года Балдан у Мархансая, работает за семерых. Мархансай иногда хвастается:
— Если бы не я, отрубили бы тебе руки, Балдан. Это я спас тебя, шепнул старикам.
Балдан слушает молча, не отвечает.
В улусе о Балдане ничего не знают. Поначалу пробовали расспрашивать его, кто он и откуда, но ничего не добились. И вот одни решили, что он стал таким молчаливым после пережитого горя, поговаривали даже, что он потерял всех родных; другие обвиняли его в гордости, а третьи сочувственно вздыхали — просто дураковат парень…
Жалме очень хочется побольше узнать о жизни Балдана. Она понимает, что судьба у них с Балданом одинаковая, хотя не похожи они друг на друга, да и по возрасту Балдан гораздо старше. Жалма думает, что когда боги разделяли людей на богатых и бедных, она и Балдан попали в одну кучу. Боги тогда сказали, наверно, богачам: «Вы всегда будете сытые, гордые. Мы будем вашими заступниками». А беднякам боги завещали терпеть. «Нет вам на земле ни счастья, ни сытости, — сказали боги, — ходите с голодным брюхом. Вам и собакам у нас одна цена — служите хозяевам, сносите побои, да не жалуйтесь, а то еще хуже будет. Терпите!» Жалма рада, что теперь она не одна, благодарит богов за то, что они привели Балдана в Ичетуй.
Ведь надо же было случиться! Жалма пасла в степи овец Мархансая. День был жаркий, овцы стояли, сгрудившись недалеко у дороги. Жалма сидела на Каменном седле, рядом лежал на траве пастушонок богача Ганижаба.
— Гляди-ка, — мальчик показал Жалме на дорогу, — какой здоровый дядька идет.
К ним подошел парень — большой, неловкий, с кожаным мешком на плече. Лицо спокойное, полное. Глаза добрые. На широком носу чуть заметная горбинка. Из мешка торчали топор — ну, никак не меньше конской лопатки, — молоток с кузнечную кувалду и огромная горбатая коса. Он не сказал громко «амар сайн», а только кивнул и что-то буркнул себе под нос. Сел рядом. Долго смотрел на Жалму, на веретено, которое она не выпускала из рук, потом спросил:
— Ты чья будешь? Как живешь?
О чем говорить с незнакомым парнем? Встать да уйти… Но Жалма не ушла, стала рассказывать. Слушала себя, удивлялась, что так доверчива. Может потому, что никто еще не спрашивал ее раньше, чья она и как живет…
Девушке показалось, что Балдан неодобрительно поглядел на нее, когда она кончила: вот, мол, какая болтливая… А он взглянул на Жалму и сказал:
— Вместе будем. Ты мне вроде сестры станешь.
— Как же вместе? — удивилась Жалма.
— Ну да, вместе. Я у твоего хозяина жить буду, работать.
— Не знаю, возьмет ли вас Мархансай. Побоится. Вы вон какой большой…
— Возьмет. Богачи любят сильных работников. А ну, встань с камня. Гляди.
Балдан раскачал Каменное седло, поднял его и, тяжело ступая, перенес на новое место. Бросил, вытер руки о штаны, скупо улыбнулся.
— Видала? Возьмет он меня. Я сейчас в Инзагатуй иду. На днях вернусь.
Пастушонок Ганижаба смотрел на Балдана с восхищением. А в сердце Жалмы зародилась какая-то смутная надежда. Степь вдруг показалась ей шире, небо выше, травы мягче, солнце светлее.
Жалма повидала немало батраков, бродяг. Все они похожи друг на друга, забитые, робкие. Ходят тихо, говорят шепотом; когда им смешно, зажимают рот ладонью, будто никто не должен слышать их смеха.
А Балдан? Балдан, видно, совсем другой. Вон какой… Куда до него богачам! Мархансай толстый, кривоногий, руки до колен. А Ганижаб вовсе гнилой старикашка, от ветра качается.
Балдан и в самом деле оказался не таким, как все. Он ни перед кем не гнет широкую спину. И Жалма вдруг почувствовала себя спокойней. Посмотрит на него и подумает: есть плечи, которых и Каменное седло не согнет; есть ноги, которые любой дороги не устрашатся; есть сердце, которое не только для себя бьется. Ей хотелось всегда быть с ним, заботиться о нем, гордиться им.
Это чувство зародилось вдруг, еще при первой их встрече. И если бы Балдан задумал тогда уйти совсем, она сама остановила бы его: «Останьтесь! У Мархансай-бабая найдется для вас работа».
БОГИ НАКАЗАЛИ…
Жалма рано поняла, что все на белом широком свете делается так, как повелось издавна. Деревья и травы тянутся вверх, вода течет вниз. Скоту страшны волки, слабым — сильные. Когда говорит хозяин, батрак должен молчать. Выплаканные в степи слезы облегчают душу.
Этой мудрости ее научила жизнь. Зачем же святые боги стали соблазнять ее пустыми мечтами?
Грешно завидовать тому, что предназначено для других. Ведь сами боги при рождении Жалмы запретили ей, видимо, носить дорогие халаты, звонкие серебряные украшения. А с тех пор, как поселился Балдан у Мархансая, она стала думать о них… Нет, чужого Жалме не надо… Просто захотелось хоть один разок, хоть ненадолго снять сермяжные лохмотья, взглянуть на себя в дорогом нарядном халате. Ой, как захотелось! Как-то размечтавшись, она вообразила себя нарядной и мысленно сказала чванливой Янжиме: «Посмотри, разве я хуже тебя?» Подумала и от испуга зажала ладонью рот, оглянулась, не подслушал ли кто-нибудь ее глупые мысли.
Если бы у нее была хорошая одежда, и Балдан, наверно, был бы ласковее…
Будто что-то дремало в ней, а теперь проснулось, громко и требовательно заявило: «Ты ведь тоже молодая, Жалма».
Жалма сидела в юрте хозяина, сбивала масло. Сметаны полная кадушка. Хоть бы попробовать… Но нельзя, сметана хозяйская. Она стала густая-густая — того и гляди, сломается толстая палка, которой Жалма мешает в кадушке. Начали появляться рябоватые пузырьки, и вот уже масло готово.
Жалма заметила на кровати связку ключей — хозяйка, видать, забыла. Она знает: этот носатый — от красного сундука. В нем лежат наряды Сумбат-абагай, ее приданое — дорогие, красивые халаты. В солнечные дни она развешивает их во дворе — проветривает.
После свадьбы она их не надевала: Мархансай-бабай сам не носит хорошую одежду и домашним не разрешает, сердится. «Пусть, говорит, городские бездельники наряжаются…».
«А что, если открыть сундук и померить шелковый халат? — вдруг подумала Жалма. — Всю жизнь потом вспоминала бы…» Она сразу же положит его на место, так, как лежал, положит… Никто и не узнает, она ни одной ниточки на нем не тронет, ни одной бусинки-слезинки не уронит. Померит, посмотрит и снимет. Разве есть в этом грех?
Девушка выбежала из юрты, огляделась вокруг, поблизости никого не было. Даже птицы не летали над юртой. Вернулась, подошла к сундуку. Почему так трясутся руки? Жалма с трудом вставила ключ, повернула. Замок открылся со стоном и скрежетом. Она отшатнулась, потом медленно подняла тяжелую крышку. Ее обдало затхлостью, спертым, тяжелым воздухом.
Вот новый светло-синий халат… Толстый шелк шуршит под руками. Синие выпуклые драконы, оторочка из узорчатой парчи…
Она скинула лохмотья, натянула халат, оправила складки, оглядела себя и справа, и слева. Ой, как хорошо сидит! Прямо как на нее сшит… Нарядная была Сумбат-абагай, когда выходила замуж за Мархансая, впервые переступала порог этой юрты! И хорошая, наверно, была. Это Мархансай испортил ее — не злую, не жадную.
