— Дальше…

— «Никогда не давай взаймы родственникам. Лучше дай чужим: скорее получишь, да еще и с выгодой».

— Правильно.

— «Скот оберегай как от волков, так и от чужих людей. В богатстве сила…»

— Молодец, Шагдыр… Ты и впрямь не дурак.

— «Лучше держать лишнюю собаку, чем бестолковую жену». Вы еще сказали, что бедные приходят, чтобы украсть, а богатые — чтобы породниться…

— Верно!

— Не велели торопиться в дацан^[18] жертвовать.

— Еще?

— Отец, печенка, наверно, сгорела.

— Пускай горит. Нос вытри…

Шагдыр продолжает однотонно, как молитву:

— «Если бедный спросит: «Сколько у вас скота?» — нужно отвечать: «Меньше, чем у тебя вшей». А если об этом спросит богатый, сказать ему: «Если хотите породниться, то мяса хватит на свадьбу, скота на приданое и на калым».

Шагдыр умолк, ковыряет пальцем в носу.

— Что, забыл? «Если кто-нибудь один раз…»

— A-а… «Если кто-нибудь один раз кинет в тебя кизяком, десять раз кинь в него камнями. Не давай себя обижать, обижай сам: раз ты богат, у тебя найдутся защитники и заступники». Печенка, однако, совсем сгорела…

Мархансай буркнул:

— Убирайся, надоел…

— Да он не о печенке тревожится, — сердито говорит Сумбат. — К Ухинхэновым приехал этот, как его… Борхонок. Он туда хочет удрать, все мальчишки там.

Мархансай нахмурился.

— Тогда сиди дома. Нечего всяких болтунов слушать. Лучше бы этот брехун молитвы читал.

Скоро и в соседних улусах узнали, что в Ичетуе гостит Борхонок, приехали послушать, пригласить к себе. Утром у юрты Ухинхэна опять собрался народ. Когда Борхонок напился чаю, Ухинхэн сказал ему:

— Вы рассказали нам много улигеров и сказок, поведали много мудрых загадок. Но наши улусники обижаются: об Ичетуе даже не обмолвились. Разве нечего сказать о нем? — Ухинхэн широким жестом показал вокруг себя. — Смотрите сами… Вот наша Джида. Она родилась на вершине Уран-Душэ^[19]. Говорят, что белые лебеди спели ей песню о быстром прозрачном Зэлтэре — смелом брате ее. И вот Джида и Зэлтэр встретились в долине Закамны и помчались дальше, к старшей сестре — реке Селенге. Более трехсот верст нужно огибать горы, преодолевать пороги… Селенга понесла их к Байкалу. А какие горы стоят вокруг! — продолжал Ухинхэн. — Вот Бурханта и Сарабда, Баян-Зурхэн… Разве не достойно все это похвального слова улигершина?

Доржи понравились слова Ухинхэна. Как он о Джиде красиво говорил! Какие названия — Уран-Душэ, Зэлтэр! Может, и нет на свете такой горы и такой реки… Не думал Доржи, что Ухинхэн, всегда молчаливый, угрюмый, может так красиво говорить.

Борхонок покачал головой.

— Да, у вас красиво вокруг. И горы, и реки… А как люди живут? Я бы хотел сложить песню о счастливом улусе, но, — старый улигершин тяжело вздохнул, — не встречал таких улусов. Посмотрите на Ичетуй… Повсюду дырявые и дымные юрты. Если бы в этих юртах люди всегда сытно кушали и тепло одевались — другое дело. Но и этого нет.

— Да, не всегда мы сытно едим! — прервал Эрдэмтэ и с тоской оглядел всех.

— Всем слабым нет ни житья, ни прохода. В лесу паук сплел паутину и ловит мух и бабочек, а среди людей жадные и жестокие оплели несчастных соседей паутинами долгов и хитростей. Каково все это видеть и слышать и самому терпеть? Разве об этом сложишь хороший улигер? Лучше помолчать. Вот если бы вольная птица порвала могучими крыльями паутину, которую сплел пузатый паук, тогда другое дело. Я воспел бы ее самыми дорогими словами.

— Слышали? — улыбнулся Ухинхэн и оглядел собравшихся.

Улусники словно впервые увидели свой Ичетуй: в середине улуса, как четыре пуговицы — две белые и две черные, — войлочные юрты и деревянные летники Мархансая. Во все стороны тянется от них зубчатая городьба.

В наступившей тишине прозвучал голос Ухинхэна:

— Вы правы, почтенный гость…

Кто-то сказал:

— Сложили бы улигер про будущее наших детишек…

Борхонок погладил голову мальчугана, стоявшего рядом, и ответил:

— И про них рано слагать песни. Станут настоящими людьми, будут стараться для народа — народ воспоет их в своих песнях… Ну, я поеду, пока прохладно.

Все провожают старика.

— Приезжайте чаше!

Среди провожающих — Доржи.

«Почему, — думает Доржи, — дядя Ухинхэн обрадовался ответу Борхонока? Будто знал, что тот скажет… Зачем тогда заговорил об Ичетуе? Надо спросить об этом дядю Еши…»

БАЛДАН

Говорят, Мархансай не помнит, сколько у него скота, — дальше десяти счета не знает. Может быть, и так, но зато он прекрасно знает, кто и сколько дней должен на него работать. Никому не известно, что за божницей, где стоят бронзовые божки — бурханы, и лежат тибетские книги, у Мархансая хранится бумага, вся исписанная. Мархансай не умеет написать ни одной буквы и ни одной цифры. Он выводит на бумаге какие-то закорючки. Если закорючка напоминает хур — это Еши Жамсуев, если молоток — это кузнец Холхой, косу — это Эрдэмтэ. Если напротив косы выведены четыре кружочка, значит Эрдэмтэ должен отработать четыре дня. Значок, похожий на грабли, изображает старика Мунко или его сына Сундая. Есть значок и для тайши Ломбоцыренова: лук и стрела.

Если Мархансаю кто-нибудь должен, он ночей не будет спать, пока не получит. А когда сам должен кому-нибудь — не торопится отдавать. Попросят у него: «Не пора ли вам, Мархансай-бабайхан, отдать мне полтинник?.. Ведь я же трижды его у вас заработал», — Мархансай насмешливо ответит: «Отдам, отдам. Разве будет такой день, когда тебе деньги не понадобятся? Разве будет такая зима, когда тебе сено не окажется нужным?.. Вот, может, будущей зимой получишь. Потерпи. Терпеливых бурхан-багша любит».

Говорят: «У Мархансая богатство во дворе, у Ломбоцыренова — в сундуке». И это правда: Мархансай не копит ни золота, ни серебра. По одежде его не отличишь от бедных соседей. Зимой он носит засаленную овчинную шубу, а летом — старый зеленый халат, посмеивается, что красивая одежда укорачивает жизнь. В доме у него все слуги — безродные сироты из других улусов: с такими меньше хлопот.

Мархансай издавна мечтал о батраке, который бы все умел и работал безропотно, не болел ни разу, не жаловался ни на голод, ни на холод.

И здесь Мархансаю повезло. Подвернулся такой человек.

Вот как он попал к Мархансаю.

Около дороги, ведущей в Селенгинск, лежит большой камень. Лежит он, говорят, с тех пор, как бурхан-багша создал землю. Люди назвали этот камень «Каменное седло». И вот однажды, три года назад, из Селенгинска вернулся Еши Жамсуев и рассказал, что камень перебрался через дорогу и лежит теперь на новом месте.

Ему не поверили.

— Однако, Еши, это не у дороги камень, а у тебя в голове какой-то камушек сдвинулся, — пошутил кузнец Холхой.

Улусники рассмеялись, а Еши обиделся. Но все же несколько человек, из самых любопытных, не удержались и поехали. Камень действительно лежал не там, где всегда. Он был повернут не к заходящему солнцу, как раньше, а к восходящему…

Среди улусников пошли тревожные толки, отправили посланцев в буддийский храм — дацан. Приехали пять лам^[20]. К камню на молитву собрались люди. Ламы потребовали, чтобы жертвовали коров, коней, деньги. Они замесили тесто и стали раскатывать его на опрокинутых чугунах, чтобы от сажи и копоти тесто стало черное. Затем они слепили фигурки невиданных страшилищ. Это были не люди, не звери, не птицы. Они таращили на людей слепые бельма бумажных глаз. Из раскрытых пастей торчали красные тряпичные языки. Но когда все было готово для молебствия, появился мальчонка — пастушонок богача Ганижаба, из соседнего улуса.

— Я знаю, кто камень перетащил… Сам видел, — объявил он. — Вон дядька сидит…

Это и был Балдан.

Его подозвали. Тот плюнул на ладони и поднял камень.

Что делать? Ламы испугались: силач Балдан вылил им на костер дохода ушат воды. Надо как-то выкручиваться.