— Как же быть?

— Уж и не знаю.

На помощь пришла Янжима. Она насмешливо проговорила:

— Что тут голову ломать да гадать? Вы забыли про дуру Жалму…

— Да, да… Жалма. Как мы раньше не вспомнили? Она под стать Балдану, такая же бессловесная скотина. А как поет! Чисто соловей, — сказал Данзанов.

— Ну уж, придумали! — возмутилась Янжима. — Соловей с нашего болота.

Ганижаб наморщил лоб, закивал:

— Вспомнил. Ее мать у нас батрачила. И умерла у нас.

— Вот и хорошо! — оживился Данзанов. — Скажете, что мать Жалмы вам дальняя родственница. Перед смертью, мол, наказывала позаботиться о дочери. Ну, а Мархансаю пообещайте пять-шесть коров за то, что приютил сироту. Жалма — не Балдан, Мархансай отдаст.

— Да зачем мне Жалма? — непонимающе спросил Ганижаб. — Я же о Балдане речь веду.

— Ха! Чего ж тут непонятного? — рассмеялся Тыкши Данзанов. — Жалма и Балдан любят друг друга. Получите Жалму, Балдан сам к вам прибежит.

Ганижаб радостно хлопнул Данзанова по колену.

— Янжима скажет Мархансаевым, что Жалма и Балдан надумали жениться и новых хозяев искать, — продолжал Тыкши. — Мархансай с ума сойдет. А тут вы приедете… Они сдуру-то да с перепугу куда хочешь Жалму отдадут, лишь бы разлучить с Балданом.

— Верно!

— Вы за словом в чужую пазуху не полезете. Прикиньтесь, что вы, мол, старый, беспомощный, на сына надежда маленькая. Жалма будто вам дочь заменит. Скажите, что ее мать жила у вас как родная.

Данзанов подмигнул Ганижабу и прищелкнул языком.

— Увезете Жалму, а через несколько дней и Балдан явится. Он Мархансаевых терпеть не может, только из-за Жалмы и живет у них.

— А если Балдан женится на Жалме и оба уйдут от меня?

— Пригрозите, что последний халат у него с плеч сдерете, Голым прогоните, если он захочет жениться. А Жалму… Жалму себе возьмите. Днем она вам будет всякую работу делать, а ночью… ночью чай подносить.

Оба засмеялись, захихикала и Янжима.

Посредине тээльника Ухинхэна пылает костер, похожий на невиданный яркий цветок. Над этим цветком, как золотые пчелы, порхают тысячи искр. Вдали от костра — чья-то телега с одним колесом. От костра к телеге и обратно, ряд за рядом, дружно движутся парни и девушки. В вечернем воздухе звучат песни, сменяются мотивы — то быстрые и веселые, то протяжные и грустные. Давно не слышал Доржи этих песен.

Впереди всех длинный ряд — не меньше десяти девушек. В середине — Янжима Тыкшиева. Так и звенят ее украшения: цепочки, ожерелья, брошки. На ней шелковый халат с крупными яркими узорами. Лицо Янжима прячет в белый платок, будто она застенчивая, стыдливая… За этим рядом идут, тесно прижавшись друг к другу, пастухи и пастушки, дочери бедняков, молодые женщины Ичетуя.

Вот в первом ряду пошептались и запели зло, насмешливо!

Где ваши быстроногие кони,

Чтобы звенеть степною дорогой?

Где ваши золотые кольца,

Чтобы украсить пальцы ваших рук?

Еще звучит тягучий мотив этой песни, а парни и девушки уже отвечают на нее, будто наступают на полы нарядных халатов:

Длиннохвостых ваших скакунов

В дальней дороге испытаем,

Холеные ваши руки

На трудной работе испытаем…

Доржи стоит с братьями, слушает. Он различает звонкие голоса Дулсан и Жалмы. В переднем ряду еще шепчутся, еще не успели заквасить новую злую песню, а пастухи и пастушки уже дружно поют::

Каурый конь прыгает,

Как бы не потерял он свою подкову…

Янжима Тыкшиева гордится,

Как бы не наступила на свою косу…

Дочери богачей начинают новую песню, но их перебивает громкая песня бедняков:

Юртами богатыми мы не гордимся,

Душами честными горды мы,

Конями подкованными зачем хвалиться,

Лучше в справедливости состязаться.

Доржи рад, что пастушки не дают себя в обиду.

Пришел пьяный Гомбо Цоктоев. Халат на «нем длинный и широкий, оторочен красным бархатом — точь-в-точь как у тайши. Кушак потерял где-то… На спине пятно: упал, видно, в коровий навоз. На каждом шагу спотыкается, наступает-на полы.

— Эй, здесь ли Бадмаев?

— Какой? Бадмаевых много.

— Тот, что у живого барана курдюк отрезал.

— Я, — отозвался незнакомый парень. — Только вранье это.

Доржи вспомнил: в улусе говорили, что по наговору Гомбо Цоктоева был избит какой-то Бадмаев… Курдюк у барана оторвал волк, а Цоктоев сказал на парня.

— Бобровский зовет, — заплетающимся языком продолжает Цоктоев. — Подать, подать отдавай!

— А тебе какое дело?

— Узнаешь, когда со спины семь ремней спустят.

— Не грозись. Не боюсь я твоего Бобровского.

— Испугаешься. Еще заплачешь.

— А тебе-то что?

— Как — что? — закричал Гомбо. — Да знаешь ли ты, кто я? С кем говоришь, знаешь?

— Знаем, знаем. Все тебя знаем, — раздается несколько голосов. — Со спины узнавать научились.

У костра смех. Старики греют над огнем руки, курят трубки.

— Нет, вы меня не знаете! Я Цоктоев. Не смейтесь… Кто украл мой кушак? Все вы воры. Все пойдете по дороге Еши Жамсуева. Я честный, у меня ключи от казенного амбара. Придете ко мне с пустыми мешками, а я вам — вот! — Цоктоев показал кукиш. — Узнаете, когда мы с Бобровским спины вам почешем…

— Цоктоев, иди спать, пока тебя не проводили, — советует Мунко-бабай.

— Я вас всех знаю, — не унимается Цоктоев. — Вот ты мне ответь: босиком или в краденых унтах явился?.. Голь. У вас в доме чашки мутной воды не найдешь, курильщики без кисета…

— Ты пьян, Гомбо. К твоей дурости прибавилась дурость араки. Иди спать, а то у многих кулаки чешутся, — говорит Холхой.

— Что? Что ты сказал? Я не забыл, как ты перед Жамсуевым накануне скачек угодничал. Думал, однако, что он тебе лишнюю чашку муки даст из казенного амбара.

Чувствуется, что вот-вот вспыхнет драка. Подходит Янжима с подругами, уговаривает пьяного.

— Не нужно пить, если не умеешь держать язык за зубами, — говорит Мунко-бабай.

— Не учите. Мы с тайшой в Кяхте недавно самые лучшие вина пили. У тайши вот такая куча денег, больше, чем листьев в лесу.

— Ой, какой ты счастливый, Цоктоев! — смеется кто-то. — Каждый день у тайши палочку от шашлыка облизываешь. И язык не наколол!

— Уведи, Янжима, жениха, пока он не споткнулся да в яму не упал.

— И в костер может свалиться.

— Еще и спасать придется. Лишняя забота.

Янжима застыдилась и уходит с подругами, позванивая украшениями. Цоктоева тесно окружают парни. Тот не чувствует опасности, продолжает хвастать.

— Мы с тайшой не пьем коньяк, от него клопами воняет. Мы пьем шампанское. Откроешь бутылку, во как брызжет!

— Как ты — слюной?

— Что?

— Я говорю, ты счастливый, Гомбо. Мы, кроме кислого айрака, ничего не видим.

— Да, да… Это верно. Кроме арен Мархансая да помоев Тыкши, ничего не знаете. А мы дорогое парижское вино пили. Вот в таких бутылочках.

— В каких бутылочках, говоришь?

— Вот в таких.

— А из таких бутылочек не пробовал? — кто-то с размаху ударяет Цоктоева по зубам.

Цоктоев сразу трезвеет. Выплевывает раскрошенные зубы, плачет.

— Кто это его?

— Разве в темноте найдешь… убежал, однако.

— Балдан, Балдан близко был… Его кулак, — плаксиво причитает Цоктоев.

Балдан встает, отряхивает халат.

— Если бы я тебя ударил, — говорит он Гомбо, — никто не сумел бы разыскать, где у тебя лицо. Видно, мальчуган какой-то пошутил со скуки. Взялся, а ударить как следует не сумел.