Цоктоев и Доржи капнули из стаканов на край стола, будто около невидимого очага. Пальцами брызнули по сторонам — угостили хозяина неба. Доржи поднес стакан ко рту, сделал большой глоток. И сразу такой треск раздался в ушах, будто вся посуда упала с полок и разбилась вдребезги. В глазах жаркий огонь полыхнул, прокатился в желудок, горячими искрами брызнул из глаз. Словно кто-то острым ножом резанул. Доржи вскочил, рукавом стал вытирать губы, язык, а потом выбежал вон. Он слышал, как смеялись вслед ему Гомбо Цоктоев и хозяин.

Доржи шел по улице понуро, сам не зная куда, из глаз у него бежали слезы. Мальчик вспомнил, как Цоктоева ругают в улусе. Видно, он стоит того. Нет, Доржи не станет больше ему верить, пусть хоть золотая голова у этого Гомбо на плечах вырастет. Даже если кто скажет, что Цоктоев добро сделал, все равно не поверит.

Все было гадко: этот усатый, и лестница, и неровный пол, и мухи. Столы мокрые, пальцы к ним прилипают. Видно, нарочно чем-то клейким намазали, чтобы люди прилипали, как мухи, и не могли уйти. И он, Доржи, сын Банзара, внук Боргона, тоже чуть не прилип к этому противному столу. Нет, он больше никогда не поддет в такие места, не тронет чашку с ядовитой водкой…

В кармане у него носки бабушки Тобшой. Он не вынет их из кармана, пусть все время будет с ним дорогой подарок из родного Ичетуя. А завтра отнесет Марии Николаевне, и она обрадуется подарку, хотя у них всего много. Доброму сердцу слепой старушки Тобшой обрадуется…

В трактире плотной стеной повис сизый табачный дым. Зашел Гомбо Цоктоев, оглядел посетителей и вышел. Через минуту вернулся с тайшой Ломбоцыреновым. Гомбо Цоктоев убрал со стола пустые бутылки, угодливо пододвинул стул. В трактир вошел Чимит Гармаев, казачий десятник, давний друг тайши. Ломбоцыренов обрадовался:

— Вот с кем можно поговорить!.. А ты, Гомбо, иди, иди на квартиру и жди.

Цоктоев нехотя пошел к двери.

— Ты, тайша, в Кяхте по делам думы?

— Да. А ты?

— К сыну Цокто приехал. Он учится в войсковой школе.

— Хорошо учится?

— Хвалят.

Ломбоцыренов помолчал, спросил:

— Почему тебя не видать? Важным нойоном стал, думу забыл.

— Не смейся надо мной, Юмдылык. Такие нойоны, как я, другим стремена чистят, седла таскают.

— Ну уж, не прибедняйся. Не завидую я тем казакам, что попали в твои руки. Знаю тебя: с малых лет любил командовать, над другими громом греметь.

Он разлил по рюмкам коньяк.

— Скучно здесь, Друг Чимит… Иногда думаю: почему далеко Петербург?

— Великий царь Петр не предусмотрел, видно, что здесь будет скучать тайша Ломбоцыренов. Обязательно построил бы Петербург поближе!

Оба засмеялись. Юмдылык вновь налил рюмки. Выпили, тайша задумался.

— Что это ты хмуришься, тайша?

— Да вот хромает у меня русская грамота. А тайша без русской грамоты, что конь без подковы. Верно?

— Так, тайша.

— Эх, если бы в годы нашего детства была хоть эта паршивая школа… Наши отцы были богатые и неглупые, догадались бы учить нас.

— Да и так не найдется тайши, который бы сравнился с тобой.

— Зачем оглядываться, сравнивать? Кони на скачках не ждут отстающих. Народом управлять — не шутка.

— Закон очень строгий, тайша, и подати большие.

— Иначе нельзя! Народу нужны крепкая узда и длинный бич.

— Это тоже верно…

Выпили еще.

— Значит, ты к сыну приехал, Чимит?

— К сыну.

— Ты молодец, Чимит, далеко видишь. Правильно делаешь, что учишь сына. Вот слушай меня. По нашей верноподданнейшей просьбе министр просвещения разрешил нам послать в Казанскую гимназию пять бурятских мальчиков. В Казани есть и университет. Обучатся наши дети, сядут на такие кресла, которые нам и не снились. Вот будут глаза и уши у тайши Ломбоцыренова! Верно?

— Верно, тайша.

— Посылай в Казань своего Цокто.

— Что вы, тайша! Он же еще мал.

— Не спорь. Ты умный человек. Пусть появится на сибирской земле молодой волк Цокто Чимитов. Подумай: атаманы, перед которыми ты каждый день гнешь спину, будут дрожать перед твоим сыном.

— Да кем же он будет?

— Кем угодно может стать.

— Как же можно сразу решиться на такое… Разве мало других детей? В каждом улусе бедные семьи с радостью отдадут своих ребят куда угодно.

— Детей бедных мы не будем посылать. И вообще, ты слушай, что говорит тайша Ломбоцыренов, подожми хвост и молчи. Я о тебе стараюсь, о твоем будущем забочусь. Разве ты добра сыну не хочешь? Станет твой сын высоким чиновником, правой рукой губернатора… Тогда из царских законов хоть штаны себе шей, хоть унты крой… Указами государственного Департамента, как веревками, сможем опутать. Один глупый Юмдылык веревки в такой узел сплетет, что десять умных Сперанских не распутают.

— А если пастухи возьмут топор да разрубят тот узел? — Чимит Гармаев искоса посмотрел на тайшу и усмехнулся.

— Не разрубят!

— Я тоже так думаю, тайша. Учить детей надо. Может, и в самом деле большими начальниками будут. Только ждать долго.

— Как долго? Давно ли мы сами были мальчиками?

— Верно, верно, тайша. А почему только пять мест?

— Можно было выхлопотать больше. Но зачем? Если все станут грамотеями, кто будет пасти наших коров? Кто для нас сено будет косить? Я все продумал: одного посадим в Верхнеудинске — в земском суде, второго — поближе к губернатору… Здесь, в Кяхте, тоже своя голова нужна… Присмотрел я место и для остальных, только помолчу пока. К каждому из них протянем веревку, а в нужную минуту — дерг одного, дерг другого..

— Хорошо придумал, тайша.

— Я всегда хорошо придумываю, Чимит. Я хотя и старая лиса, но зубы у меня пока не затупились.

Друзья снова засмеялись. Тайша наполнил рюмки.

— Ну, выпьем по русскому обычаю: за здоровье будущею чиновника Цокто Чимитова.

Чимит Гармаев сразу же налил еще.

— А теперь — за упокой Еши Жамсуева. — Он поднял рюмку, посмотрел на свет: — Хороший коньяк… И магазейной мукой не пахнет!

Тайша махнул рукой.

— Э, к чему вспоминать старое, позабытое…

Оборванный мальчуган завел в трактир слепого старика в темных очках. Тот остановился у порога, поклонился на все четыре стороны. Достал скрипку и смычок.

— Что это за старик?

— Слепой Соломон, нищий.

Старик не успел провести по струнам смычком, как подскочил половой и вытолкал его на улицу. В зале заиграла шарманка.

За соседним столиком кто-то стал хвалиться, что он хороший плотник: «Меня все подрядчики знают». За другим столом здоровый детина вытянул огромные свои ручищи:

— Люди… Люди добрые, почему никто не ценит эти руки?

Парень с размаху ударил кулаком по столу. Зазвенели рюмки. Откуда-то появились городовые, подхватили его под руки и потащили. Парень не сопротивлялся.

— Это он нарочно сделал, чтобы переночевать в участке. Ему, наверно, жить негде, — пояснил Чимит Гармаев.

«БУРЯ МГЛОЮ НЕБО КРОЕТ»

Уроки в школе отменены, в классах полы чисто вымыты, пятна на партах соскоблены. На окнах висят занавески до того белые, что так и хочется забрызгать их чернилами. На школьном дворе пылища, словно верблюжий караван прошел. Это тридцать старшеклассников уездного училища идут с метлами через двор, не оставляя ни клочка бумаги, ни одной соринки.

Доржи вспоминает: в канун сагалгана так же бывает. Метут вокруг юрт, чистят навоз из-под коров, лед с речки возят — воду запасают, чтобы в дни праздника свободнее быть. У кого нет нового халата, просят на время у соседей. Отец с матерью надевают все лучшее, выходят из юрты, брызгают на все стороны чаем. Перед божницей горят светильники, дымится ладан — ведь в день сагалгана, на рассвете, всех людей обойдет добрый бог. Как его зовут? Доржи забыл. Этот бог дарит каждому человеку по одному году возраста, благословляет, чтобы до следующего сагалгана все жили спокойно.

Но сейчас ведь не сагалган, и русского праздника вскорости не предвидится, а вон какая суета. И завтра ведь не добрый бог будет обходить школу, а, может быть, сердитый помощник директора всех училищ Иркутской губернии. Возраста он, однако, никому не прибавит… Хотя бы лишнюю пятерку в журнале подарил, сказал бы: «У этого Доржи пусть будет по арифметике пятерка вместо двойки».