— Кто растащил? Назовите, и пусть этот человек будет хоть с золотой головой, я его…

— Что же ты, зайсан, сделаешь с ним?

— Отправлю…

— Куда же?

— В губернию.

— В губернию? А он вернется обратно да вместе с тобой еще хлеще начнет нас доить.

— Мы сами разберемся. Кого надо, отправим в такую губернию, откуда не возвращаются.

— Необдуманный разговор может завести на неверный путь, — подал голос Мархансай и повторил свою любимую поговорку: — Нужно помнить, что у тиубы есть воротник, а у людей — начальник…

Мархансая перебил чей-то решительный голос:

— Когда у. тебя вдоволь сена, отчего не поболтать про воротники и начальников!

— Им что зуд, то и доход. Говорят, Ганижаб копну дает, чтобы осенью семь вернуть.

— Ганижаб? Не брешут ли?

— Всем дает?

— Эрдэмтэ ведь к нему пошел да заблудился — буран был. Чуть не замерз, — вставил слово Ухинхэн.

— И замерзнуть можно. А он потом скажет твоим сиротам: не семь, а семнадцать копен отдайте. Знаем мы Ганижаба.

Мархансай и Тыкши переглянулись. «Что делать?» — глазами спросил Мархансай у Тыкши. Тот едва заметно повел бровью. «Молчи. Скоро приедет тайша»…

— Ну, соседи, давайте о делах, — предложил Ухинхэн.

Улусники угрюмо молчат. Первым заговорил Даг-дай:

— Может, хлеба побольше сеять? Русские правильно делают. Ведь для посевов нет зуда.

— Как же. нету? — вступил в разговор Бужагар. — Если для скота один зуд в году, для хлеба их пять. То град побьет, то засуха погубит, то скот потравит, то сорная трава вырастет. Иной раз от дождя урожай сгниет.

— Это-то верно, — согласился Дагдай. — Если нет коня, поливной земли, хороших семян да острой сохи, сеять хлеб не под силу. А все же…

— Долгое это дело, — проговорил Сундай.

— Если сдохнет последняя корова, я даже думать о посеве не смогу.

— Да, — вздохнул Бужагар. — Все наше хозяйство на коровушке держится. Есть корова — значит каждый день будет хоть чашка молока. Иногда можно сметаны поесть. В праздник перед богами светильник зажечь, старикам араки поднести.

— Хорошо бы и коров держать и хлеб сеять, — мечтательно сказал Дагдай.

— Языком легче болтать, чем сохой землю пахать. Я три года сеял — хлеба не пробовал, калача не видел, — махнул рукой Бужагар. — Потом продал полоску.

— Ия продал…

Споры не утихают. Улусники сочувствуют друг другу в горе, ищут выхода, проклинают зуд. Все ждут тайшу, думцев. Вот и они — Ломбоцыренов и Бобровский. Доржи впервые увидел тайшу в такой одежде — ничто на нем не блестело, не сияло. Поношенный халат, отороченный шкуркой белого ягненка. Островерхая шапка тоже из простого меха.

Ребята замерли в своем углу. Да и взрослые притихли, разговоры и споры умолкли. Доржи вспомнилась школа: когда в класс входил смотритель, так же стихал шум и гомон.

Мархансай стал посмеиваться: «Ага, прижали хвосты! Забыли, что комолой корове нечего лезть к рогатым. Усы, бороды у всех, а ума нет. Ну, что ж… Борода и у козла есть, усы и у кота растут».

— Это что за сборище? — тайша грозно взглянул на Мархансая. — Как вы смели допустить такое в своей юрте?

Мархансай удивленно моргнул, открыл рот, но слова застряли в горле. Его выручила Сумбат:

— Не сердитесь, тайша. Нам сказали, что вы велели. Парень какой-то приходил…

— После поговорим, как ты посмел для такого дела двери своей юрты открыть, — жестко сказал тайша Мар-хансаю, а тот уперся в колени грязными растопыренными пальцами, верхняя губа его дергалась. — И ты, Тыкши, ответишь… Хорош, видно, порядок в твоем улусе. — Тайша снова оглядел присутствующих, начальственно спросил: — Кто разрешил сходку?

— Мы сами собрались, — за всех ответил Ухинхэн.

— О чем же толкуете? — Тайша стал теребить свои острые усики.

— Известно, о чем…

— О магазейных делах толкуем. Сами знаете, как помощь сейчас нужна.

— Амбары-то пустые.

— В других родах зерно делят, а в табангутских забыли.

— Чего же вы хотите?

— Хотим узнать, почему степная дума забыла про нас, — ответил Ухинхэн.

— Пришли бы в думу и спросили.

— Терпенье лопнуло ждать, — вставил слово Сундай.

— Если бы вы написали прошение губернатору, он бы помог. А если узнает, что вы самовольно затеваете сходки, шумите, — не зерно, а казачью сотню пришлет.

— Не пугайте, тайша.

Наступило молчание.

— Кто поднимает голос? — тайша вскинул брови.

— Я, — встал парень с длинной косой, здоровый, как Балдан. — В такое время, тайша, человек с кремневкой не особенно страшен. Страшнее того, что терпим, не может быть.

— Да ты кто такой, что так разговариваешь? — закричал тайша. — Знаешь ли, как я могу тебя проучить?

— Этот парень прав, тайша.

— Оттого, что вы его накажете, сдохший скот не поднимется.

— Вы меня не учите!

Поднялся Мунко-бабай.

— Зачем говорить злые слова, тайша? Люди ждут помощи. Когда такое горе, людей нужно не наказывать, а поддерживать. Помните, тайша, если бы не было нас, бедняков, не было бы и вас, нойонов. Вы сидите на высоком стуле не для того, чтобы народ на коленях перед вами ползал. Мы ждем не жестокости, а справедливости.

Старика поддержали несколько человек:

— Верно, верно говорите, Мунко-бабай.

— Вы, старик, хотите смуту сеять? Вам, поди, кажется, что тайшу можно запрячь и арсу на нем возить?

В ответ из толпы послышался другой сдержанный голос.

— Не поднимай шуму, тайша. Мы кривить душой не станем. Что нам твой суд, когда не сегодня-завтра нас ждет божий суд! Никакой нойон не смеет кричать на стариков. Мне девяносто шесть лет, я на двенадцать лет старше Мунко. Едва ли найдется кто-нибудь старше меня во всех табангутских родах. Я помню плети твоего отца, деда. На спине не хватает только рубцов от твоей плети. Попробуй ударь! Внуки и правнуки мои проклянут тогда твое имя… Слушай, что говорит народ…

Доржи приподнялся и посмотрел на говорящего. Голова у него белая, борода будто вымазана сметаной. Сам горбатый, как деревянная ложка. Лицо землистое, серое. Или это кажется потому, что у него такие белые волосы?

Стало тихо. Тайша не знал, что ответить. Он понимал, что необдуманное слово может повредить ему. Надо смолчать — так выгоднее. Слова у стариков тяжелые, как камни… Они поднялись вокруг тайши высокой стеною, вот-вот раздавят его. Тайша молчал. Народ ждал. Может быть, он встанет и заговорит: «Друзья, я виноват. Простите…» Но тайша не раскаялся, не стал просить прощения.

— Правильно говорят старики, — начал тайша. — Слова старика дороже золота… Да, я наказываю виноватых. А разве нужно гладить их по головке? — Ломбоцыренов оглянулся, спросил: — Я верно говорю?

Никто не ответил. Каждый старался угадать, куда клонит тайша, на чью голову он готовится упасть ястребом…

— Сделай любого из вас тайшой — разве вы не будете наказывать виноватых? До меня были тайши. Они тоже пороли чьи-то спины. Наши кости истлеют, а тайши будут и плети будут. Но не в этом дело. Старики правильно говорят, что в дни страданий люди ожидают помощи от тайщи. Я знаю это. Моя голова с вами в одном аркане… Вы заблуждаетесь, почтенные старики, когда говорите, что я не думаю о народе. Стараюсь, как умею. Вы же не знаете, сколько мне приходится ездить по начальству, гнуть шею и колени перед высокими «нойонами…

— А чего вы добились?

— Добился? Добился, что нам дали четыреста сорок пудов муки. Осенью вернем… Разрешение на муку у Еши Жамсуева, он ждет в Селенгинске подводы. Я две подводы послал. Чем галдеть, лучше бы снаряжали коней… Мы с Жамсуевым не будем для вас муку таскать на себе. Сейчас время дорого. Нужно скот спасать, нойонов попрекать успеете. Верно?

— Верно, верно, тайша! — раздалось несколько робких голосов.

— Вас много, — продолжал тайша, — а нас в думе двое — я да Бобровский. Мы хлопочем, горы бумаги исписываем… Несчастье не только у нас. Однако мы добились большой помощи: четыреста сорок пудов муки — не шутка.