— Кто разговаривает в строю? — строго прикрикивает Микушкин.

«Скорее бы домой».

Миновали ямы, из которых печники берут глину, прошли и мимо сараев, где когда-то был кирпичный завод, вышли на широкую поляну, по-летнему зеленую. Кое-где видны синие лесные цветы на тонких высоких стеблях. Нарвать бы этих цветов да принести домой, поставить в банку с водой…

— Стой! Раз, два!

Мальчики остановились.

Доржи видит: загорелое, бугристое и морщинистое лицо Микушкина вдруг дрогнуло, глаза засветились. Микушкин погладил усы и спросил:

— Ну, орлы, устали?

— Далеко прошли, — за всех несмело и неопределенно ответил Чимитов.

— Садитесь.

Ребята не сели, а повалились, как подкошенные. Теперь им, кажется, и не подняться. Доржи заметил на лице Микушкина какое-то смущенное, виноватое выражение.

— Ну, как? Нравится военная экзерциция?

Мальчики молчат. Микушкин посмотрел на них и улыбнулся.

— Трудно? Знаю, что трудно. Но так мы и должны заниматься. Так требуют циркуляры, начальство. В других школах тоже так учат — бегом, ползком, кругом… Ноги выше вскидывать, начальство глазами есть. Не унывайте… Ну, ребятишки, отдохните немного. Да бруснику, глядите, всю не оберите. Оставьте белкам да птахам.

Микушкин посмотрел вслед радостно разбегающимся мальчикам и вздохнул. Что из того, что он ненавидит бессмысленную муштру? Ведь не расскажешь ребятам о разговоре, который у него был со смотрителем. «Распустили учеников, любезнейший, — строго выговаривал Николай Степанович. — Где у них бравый вид? Гонять их надо до седьмого поту, а вы миндальничаете, как с благородными барышнями». Микушкину хотелось ответить достойно и резко: «Я знаю, чем нужно заниматься с учащимися. На войне с Наполеоном постиг, что важное, что пустяковое… Вы мне в этом не указчик, господин смотритель. Не люб — ищите другого. Вот мой сказ!» Но Микушкин смолчал. Нагрубить смотрителю — значило лишиться службы. А у Микушкина — больная жена и пятеро детей.

Микушкин смирился, но на сердце у него тяжело… Смотритель в школе вроде маленького царька. Разве думал Микушкин, что так будет, когда возвращался с войны?

ЖИЗНЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

Несколько дней подряд зарядили холодные, осенние дожди. Мутным потоком бежит Грязнуха, даже всегда сухое русло Кяхты полно воды. По небу ползут тяжелые тучи. Под окном собирают крошки мокрые, взъерошенные воробьи.

А за стеклом какое-то лицо виднеется. Может, это мать. Она соскучилась по Доржи и плачет. Вот упала на стекло одна слеза, другая, третья…

Как испугалась мама, когда узнала, что он едет а Кяхту… Просила отца оставить, уговорить начальство.

— Нельзя, — ответил тогда отец. Благодари богов, что только один сын уезжает. Атаман требует, чтобы я всех отправил, говорит, еще в прошлом году надо было послать. Упрекает: «Пятидесятник, а сыновей настоящими казаками сделать не хочешь». Да и я думаю: пусть учится, легче жить будет.

Мать плачет. Стекло стало мокрым от слез. Нет, это плачет небо, расставаясь с теплыми днями…

Иногда небу надоедает хмуриться. Ветер сдует седые облака, выглянет солнце, и небо засияет голубизной. По утрам падают легкие сухие снежинки. Они тают в воздухе. Вот одна на подоконнике шевелится, как живая. Держи наклонился, чтобы лучше рассмотреть, но снежинка растаяла, осталась лишь маленькая капелька — слезинка. С неба падают новые звездочки. Какой чудесный мастер выточил их?

Проходят дни. Кое-где шелестят еще на деревьях листья, но в воздухе уже не звездочки, а мохнатые белые пауки спускаются на невидимых нитях.

В осенние дни особенно часто вспоминаются родные. В далеком Ичетуе, наверно, еще лето, цветут одуванчики, звонкие голубые колокольчики. Полевые огоньки тянут вверх раскрытые чашечки-ладошки, ожидают свежей капли росы… Хорошо бы зайти к соседям, поздороваться, как взрослый. Сделать вместе с Затагарханом новый лук, хур со звонкой струной… Забежать к Ухинхэновым, по «есть с Даржаем кислой арсы…

Воскресенье. День теплый-теплый. Доржи и Алексей взяли книги и отправились в лес. Дорога идет в гору, отсюда хорошо виден город. Покачиваются высокие сосны, роняют светлые капли вчерашнего дождя. Вот высокая ограда таможни. Пивной завод младшего Коковина Тяжелая песчаная дорога.

Дорога! Она, наверное, идет до самого Ичетуя и кончается у подножья Сарабды, у коновязи Банзаровых Она манит: «Беги, Доржи, я приведу тебя к дому!» Когда же по этой дороге заскрипят колеса отцовской телеги?

Под ногами — мокрые сосновые шишки, темно-зеленые листья брусники. Не раненый ли медведь уронил здесь горячие капли крови? Друзья шагают под соснами, между тоненькими березками..

Чик-чик… Чик-чирик…

— Алексей, о чем говорят птицы?

— Они говорят: «Куда забрались, курносые? Не ходите далеко, заблудитесь».

Друзья смеются.

— Алексей, ты согласен?

— С чем?

— Скажи, что согласен. Да?

— Не знаю…

— Поедем к нам на каникулы. Мы пойдем с тобой в степь. Поднимемся на Сарабду. Ты увидишь, до чего хорош наш Ичетуй. Сколько там будет подснежников, вся Сарабда голубая от них. Я скажу всем в улусе: «Вот мой лучший друг!» Соседи примут тебя как родного. Будешь плотничать с Затагарханом, он умелый парень… Захочет — твой портрет из дерева вырежет.

— Я должен матери помогать.

— Поедем, Алеша, будем купаться, рыбу ловить, ягоды собирать.

— Ну ладно! Потом решим.

— Нет, нет, решай сейчас! Давай руку!

— До весны еще далеко.

— Ну, придумал! Весна скоро: наступят холода, потом будет сагалган, а там снег начнет таять. Вот и весна!

Доржи говорил так горячо, что Алексей согласился. Над головами качают ветвями вековые сосны, щебечут птицы. Птицам смешно: мальчики толкуют о весне, когда еще и зимы не было.

— Пойдем на церковный пустырь ишйоков дразнить, — предложил Алеша.

Мальчики побежали. Вот и церковь. Доржи посмотрел на колокольню. По утрам и в сумерки отсюда разносятся чистые голоса колоколов. Как рождается эта музыка? Может, это ветер бьется о звонкую колокольную медь? Сейчас колокола молчат.

Доржи дернул Алешу за рукав:

— Алеша, как это получается колокольный звон?

— Там старик такой есть — дед Кеша. Он на них, как на хуре, что хочешь может.

— Ну уж, — обиделся Доржи, — опять смеешься.

— Правда! Вот провалиться мне на этом месте! Хочешь, слазаем на колокольню?

— Куда?

— На колокольню. Вот туда, гляди, — Алеша задрал голову, показал вверх, где на ярких зеленых куполах сияли золоченые кресты.

Доржи посмотрел, и у него сразу закружилась голова» будто он уже поднялся в самое поднебесье.

— Да нас туда не пустят?

— Пустят! Дед Кеша пустит! Мы с ним дружим. Обязательно пустит! Ему как раз звонить пора.

Мальчики прошли за церковную ограду. Дед Кеша оказался маленьким, веселым старичком. Он весь зарос бородой. Живет он в конуре, вроде собачьей будки. Совсем один живет. Сыновья — кто в рудниках кандалами гремит, кого Наполеон на войне в могилу загнал, кто нуждой задавлен, старому отцу помочь нечем. Но дед Кеша на судьбу не жалуется. Послушаешь его — так ему всего хватает: прихожане досыта накормят, церковный староста иногда двугривенный даст.

Мальчики подымались за дедом по крутой винтовой лестнице. Сердце у Доржи колотилось так, будто он готовился прыгнуть с высокой скалы.

Дед остановился на ступеньке передохнуть, обернулся к мальчикам, сказал:

— Когда звонишь, все в тебе будто поет… Это, брат, понять надо. Звонарь — не пустяковина какая-нибудь, иной раз звонарь главней архиерея. Колокола-то, они вроде как бы живые: если почуют, что у тебя на душе пусто, сколько ни старайся, настоящего звона не будет Бренчать станут, а благовеста от них не жди.

Доржи посмотрел вниз. Что это за тропинки между черными копнами? Да это же не тропинки, а улицы, и не копны это, а дома, магазины, склады. Сверху садики у домов похожи на маленькие зеленые огурчики…

По карнизам колокольни разгуливали сизые голуби, клевали что-то, старательно выговаривали свое «гур-гур».