У Мархансая своей мельницы нет. «Зачем тратиться на покупку мельницы, когда у соседей можно молоть?» — рассудил Жарбаев. От него чаще всех приносили зерно: через каждые три дня. Доржи любил, когда приходил Балдан. Тяжелый камень легко слушался его… Балдан приноровился насыпать зерно, не останавливая мельницу. Казалось, что камень вот-вот соскочит и разобьется о стенку. Приходила и слепая Тобшой. Она чисто собирала после себя муку — зрячий так не сумеет.

— Ни одного зернышка не уронили, — удивлялась мать.

— Зачем ронять? Моя бабушка тоже была слепой, так она даже шубу себе сама кроила, другим не доверяла.

Берестяные туески делала, на продукты меняла, нас кормила, — отвечала Тобшой.

Многое вспоминается Доржи: переезд на зимники, дни сагалгана, песни Жалмы, веселые рассказы Еши…

АЛЕША АНОСОВ

В воскресенье ребята не сидели дома. У каждого в городе есть знакомые. Только Доржи идти было некуда. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Мимо проходили нарядные горожане, в обнимку брели, покачиваясь, пьяные. Усатый полицейский прохаживался возле питейного заведения. На пролетке важно восседала женщина — вся в черном, с пером на большой шляпе. У ее ног — маленькая лохматая собачонка.

За спиной раздался голос:

— «Приветствую тебя, пустынный уголок!»

Доржи обернулся. У дверей стоял худощавый мальчик. На нем поношенная рубаха, на плече — мешок. В руке — перевязанные веревкой книги. У мальчика большие зеленоватые глаза, по лицу рассыпаны веснушки. «Как у Саши», — подумал Доржи.

Мальчик пристроил книги на краешек стола, вытащил из мешка одеяло, сшитое из цветных лоскутков, положил его на свободную кровать. Сдернул фуражку, стал оглядывать стены и неожиданно проговорил по-бурятски:

— Неужели не могли вбить лишнего гвоздика?.. Ты новичок? Я Алексей Аносов.

— А я Доржи, Банзара сын.

Доржи понравилось, что Алексей держится просто, дружелюбно.

— Где ты научился говорить по-нашему?

— Мы живем в бурятском улусе, казаки. Все песни, все загадки бурятские знаю. Ты погоди, я сейчас…

Алексей куда-то убежал, принес ведро воды, щепок, поставил самовар.

— Будем пить чай. Доставай свою кружку, — по-хозяйски распоряжался Алеша. — Я гостинцы из дому привез.

Он развязал мешок, стал выкладывать на стол белый хлеб, свежие огурцы, вареные яйца.

— На, попробуй, — Алеша протянул Доржи румяную лепешку. — Мама пекла.

Доржи взял. Она оказалась с творогом. Сладкая, вкусная.

— Хорошая лепешка, — похвалил Доржи.

— Это, брат, не лепешка. Шанежка.

Самовар вскипел. Мальчики уселись за стол.

— Ну, как тебе школа? Нравится? Гытыл не пристает?

— Гытыла уже нет, исключили, — с грустью ответил Доржи. — Веселый был…

И Доржи с увлечением стал вспоминать о проделках Гытыла. Когда он рассказал, как Гытыл облил водой смотрителя, Алеша рассмеялся.

— Вот за это молодец! А вообще-то не люблю я его. Обижает тех, кто послабее.

— Он же сильнее всех. Что ж, ему никого и не трогать?

— Сильнее… В прошлом году я ему так наподдавал, смирным потом ходил… Хочешь, я покажу, как любого можно с ног сбить? А ну, встань.

Доржи вылез из-за стола. Алеша подскочил к нему, подставил ногу и изо всех сил толкнул в грудь. Доржи упал, Алеша придавил ему лопатки к полу.

— Все. На лопатках. Отпустить?

— Отпусти, — чуть не плача, проговорил Доржи. — Прыгаешь, как дикий козел.

— Да ты никак обиделся? Я же показываю, как надо.

Доржи надулся, стал смотреть в окно. Алеша тряхнул головой.

— Я ведь охотник, а на охоте ловкость нужна. Ты думаешь, почему я в школу опоздал? На охоте был.

— Ну?

— А что, не веришь? У нас в степи дрофы водятся. Знаешь, степные курицы… Больше барана. Хитрые… Близко не подпускают. Вот мне и захотелось добыть такую.

Доржи сел на скамейку. Он уже забыл про свою обиду.

— Поймал?

— Какой ты быстрый! Взял я потихоньку у отца ружье — и в степь. Темно еще было. Я спрятался за камнем. Солнце взошло, смотрю — тут они. Три штуки. Стал подкрадываться, они заметили, побежали. Знаешь, как они бегают, ого! Ну, я за ними, а они дальше. Подпустят немного и опять убегут. Один раз совсем близко были.

— Чего ж ты не стрелял?

Алеша смутился.

— Боязно было? — понимающе спросил Доржи.

— Ага. — Но Алеша сразу же спохватился. — Не то что боязно, я живьем хотел поймать.

— Ну и как, удалось?

— Да не перебивай же ты! Подкрался я к одной дрофе, схватил ее за ногу…

— А она и взлетела, — подсказал Доржи.

— И вовсе не взлетела. Кричать стала. Тут со всей степи набежали дрофы и ну бить меня крыльями, долбить клювами. Я — бегом, они — за мной, целое стадо. Ей-богу. Вижу — гора. Я и спрятался за камнями, ружье высунул да как бабахну!

— Попал?

— Попал. Трех сразу убил.

— Как же ты их домой донес? Они ведь тяжелые.

Алексей, видно, растерялся, потом быстро проговорил:

— Я их бросил… Стало темнеть. А я далеко зашел, дороги не знаю. На второй день только домой попал — пастухи дорогу показали, хлеба дали.

— Со мной почему-то ничего такого не случается, — вздохнул Доржи. — Ты вон какой храбрый.

Алеша снисходительно усмехнулся:

— Это что, со мной и не такое бывало. Потом расскажу.

— Расскажи сейчас.

— Надоело. Пойдем лучше в город. На базаре, наверно, народу много. Может, драка будет… Побежим скорей, а то еще дежурный привяжется.

Ребята шагают по песчаным улицам. Доржи с уважением и завистью посматривает на Алешу. Почему он, Доржи, ни разу не взял у отца ружье? Вот и нет у него ничего интересного.

По обеим сторонам улицы — покосившиеся домики с подгнившими заборами. У каждого дома, даже у самого плохонького, — большие красивые ворота. Иные с тонкой узорчатой резьбой по карнизу. «Это, наверно, обычай такой. Русские любят широко открывать ворота для дорогих гостей, вот и стараются, чтобы ворота были красивыми. Заходи, в доме найдется место для доброго человека», — думает Доржи. Он вспоминает родной улус. И у бурят такой же обычай! У юрты гостеприимной семьи всегда стоит прямая коновязь, будто приглашает: «Не проезжай мимо. Привязывай коня, в юрте есть чем тебя угостить».

Дома, дома, дома… «В котором из них живет Мария Николаевна?»

Мальчики вышли на площадь. Здесь большая белая церковь — русский дацан.

— Алеша, а что там внутри?

— Как — что? Молятся, а кругом иконы висят. Хочешь посмотреть?

— Меня же не впустят. Еще изругают.

— Со мной можешь не бояться. Зайдем. Там как раз служба.

Когда Доржи вошел в церковь, ему почудилось, будто он овца, попавшая в чужую отару, будто он в. чужом тесном халате… Он огляделся. Со всех сторон на него смотрели с икон изможденные, страдальческие лица. Это, наверно, русские боги. Доржи вспомнились бурятские боги — многорукие, многоголовые, с большими синими животами, с глазами на лбу, на ладонях, на ступнях ног. Изо рта у них пышет огонь. Есть, правда, и другие — золоченые, улыбающиеся…

В церкви гудит густой бас русского ламы — отца Онуфрия. Доржи видел его в школе — он преподает, в уездном училище. С виду отец Онуфрий совсем не похож на ламу Попхоя. У Попхоя шея тонкая, головка маленькая, с куриное яйцо, глаза узкие, будто в две щели налито по капле мутной воды. У Онуфрия же глаза большие и злые. Шея у него толстая, нос шишковатый, красный.

— Возблагодарите господа за судьбу свою, смирением и покорностью снищите любовь и благоволение божье. Терпите муки и страдания во славу царя небесного! Я поведаю вам притчу о святой мученице Харитине…

Доржи отгоняет от себя думы о бурятских богах, слушает притчу о маленькой девочке Харитине.

Отец Онуфрий молитвенно сложил руки, закатил глаза под мохнатые брови.

— Паства моя! Ни словом, ни делом не помышляйте претив господа бога и его наместника на земле — самодержца всея Руси, помазанника божия!

Служба кончилась.