Еши смущенно кашлянул. Ухинхэн повернулся к Степану Тимофеевичу и уже совсем по-другому сказал:

— Знаешь, тала, обидно за Балдана. Умелый, сильный, а сидит у этого кривоногого…

— Ведь он же из-за Жал мы, — вмешался Еши.

— Я на его месте взял бы Жалму за руку и пошел с ней куда дорога поведет… Да что говорить! Все мы… — Ухинхэн махнул рукой.

Саша потихоньку дернул Доржи за рукав.

— Пойдем в бабки играть.

Доржи тоже хочется покатать бабки, отыграться, ведь он вчера проиграл Саше, — но как же уйти и не дослушать? Ох, уж эти взрослые, всегда перебивают друг друга.

— Да, — спохватился Ухинхэн, будто угадал нетерпение мальчика. — Так как же отец выкупил тебя?

— Ну, давайте доскажу, — нехотя начал Степан Тимофеевич. — Пожар в конюшне случился. Отца в тот день дома не было, барин его послал за чем-то. Вернулся, а конюшня горит вовсю. Барин как полоумный мечется. Отец кинулся в конюшню, всех лошадей вывел. Рубаха в огне, волосы обгорели. Повалился на землю. Мы подбежали, а он черный весь, изо рта кровь хлещет. Трое суток мучился.

— А барин что же?

— Барин? Я пошел к нему лекаря просить. Он усмехнулся даже: «Тимофей мужик здоровый, так выживет». Помер отец.

— Все они такие, — с негодованием произнес Ухинхэн. — А волю-то как он тебе дал, тала?

— Видно, совесть проснулась… Позвал: «Женись, говорит, Степка. Вольную дам». Я благодарить. А он: «Отцу спасибо скажи. Он для тебя волю выслужил».

Мальчики вылезли из-за стола: теперь можно и в бабки поиграть!

— Что, сосед, Банзаров сынишка у тебя живет, что ли? — спросил Еши, ласково посмотрев вслед мальчикам.

— Гостит, — улыбнулся Степан. — Хороший мальчуган. Послушали бы, как он с моим Сашуткой по-русски разговаривает! Запомнит новое слово и торопится связать его с другими. И уже не забудет. То и дело прибегает: «Дядя Степан, можно сказать по-русски, что трава растет?» — «Можно», — отвечаю. А он: «У вас говорят — «мальчик растет»?» И ну хохотать: по-бурятски, мол, так нельзя. Трава-то растет, а мальчик не растет, а становится большим. Вчера, слышу, с Сашей рассуждает: «Зачем столько названий — чушка, свинья, хряк, боров, поросенок, хрюшка? Надо бы назвать хрюшкой — и все, А капуста? Почему вдруг «кочан»? Надо не «кочан», а «пузан»… То ко мне пристает с вопросами, то к Алене. Писать и читать учу его.

— Совсем русским парнишка становится, — добро-: душно проговорил Еши.

— А сам ты как грамоте научился? — поинтересовался Ухинхэн. — Или у вас там все грамотные?

— Грамотные? Во всей деревне только поп да дьячок читать и писать могут. А меня учитель нашего барчука грамоте выучил. Хороший был человек — разговаривал со мной, книги давал читать. А потом его куда-то вызвали, больше он не вернулся. Я его часто добром вспоминаю. Говорили, его в солдаты забрили, а может, где-нибудь здесь, в рудниках.

— Почему это с хорошими людьми всегда так получается? Нет им счастья в жизни. Кого засекут до смерти, кто сам от жизни откажется, а кто мучается весь свой век, — задумчиво проговорил Ухинхэн, ни к кому не обращаясь.

Еши встал, прошелся по избе, громко вздохнул.

— Ты о чем это? — спросил Степан.

— Да вот, на дворе жара… косить все равно нельзя… Хорошо бы холодной араки чашечку. — Еши повел носом и подмигнул: — Однако, кто-то в Ичетуе сегодня пить будет, я за двенадцать верст запах чую.

Алена рассмеялась:

— От Еши ничего не спрячешь. Пойдем-ка, Степан. Я к празднику наварила, завтра ведь успенье.

— И от меня скрыла? Вот так жена, — шутливо сказал Степан Тимофеевич. — Сейчас попробуем.

Он выбрался из-за стола и вместе с Аленой вышел. Еши погладил голову, негромко сказал:

— Хорошие люди. Жалко, что я свой хур дома оставил.

Степан Тимофеевич и Алена скоро вернулись. Они поставили на стол деревянную бадейку, сняли белый платок, которым она была завязана.

Брага была прозрачная, как весной желтая смола на деревьях, холодная, как вода в роднике.

Степан Тимофеевич налил всем по чашке, раздвинул на столе тарелки. Алена поставила на середину большую сковородку жареной картошки.

— Ну, давайте чокнемся по русскому обычаю.

— Хорошая араки. Крепкая. Даже в голову ударила, — причмокнул Еши.

Ухинхэн сидел молча, подперев голову. Видимо, какая-то дума не давала ему покоя.

— Те, которые в Петровском Заводе, хотели, чтобы всем крестьянам воля была, — медленно начал он. — Мне это мастер Николай говорил… Редко такие баре бывают. Ну, их и заклевали. А что ты на воле делал?

— Поженились мы с Аленой. Барин обещание сдержал и дал ей вольную. На своей земле полоску выделил: пашите, мол. Ну, мы с Аленой и взялись за землю. С хлебом всегда были, с картошкой. Думал, весь век так проживу… Ан нет. Проиграл наш барин в карты все имение, всех крестьян, всю землю и куда-то пропал. Даже не простился. Новый барин приехал и говорит: «Уходите, чтобы духу вашего не было». А у нас уже Сашутка был.

— У них у всех сердца нет, тала, — резко сказал Ухинхэн. — У Мархансая батрак был — Шантагархан. Здоровый, вроде Балдана. Безобидный, глухой на оба уха. Шесть лет скот пас… А зимой Мархансай взял да и выгнал его. Не нужен стал. Мороз, а Шантагархан босой. Мы уж собрали ему — кто старые унты, кто овчину. Ушел куда-то… Может, замерз в степи, может, с голоду помер. Вот она, жизнь наша… Везде, видно, одинаковая. А я вправду думал, что в русских краях лучше живется.

Степан усмехнулся:

— А мы с Аленой в Сибирь за счастьем пришли. Надеялись: зацепимся за клочок земли, обживемся, сына поднимем. Так нет же, и отсюда норовят выжить. Этот Тыкши все время придирается.

За окном послышались голоса мальчиков.

Степан Тимофеевич снова разлил брагу.

— Выпьем за наших ребят. Вон они какие дружные. Может, им легче жить будет.

Все чокнулись.

Утром Доржи разбудила тетя Алена.

— Экий ты соня, вставай! Отец твой приехал!

Доржи вскочил. Во дворе стоял расседланный конь. Отец нес большую охапку сена.

— Папа! — Доржи прижался к отцу.

Банзар ласково отстранил сына.

— Я за тобой, Доржи. Собирайся. Простишься с матерью, и поедем в Кяхту, будешь учиться в школе.

Доржи, оторопев, не знал, радоваться или плакать. Подошел Степан Тимофеевич, погладил его по голове, ободряюще проговорил:

— Это тебе, Доржи, большое счастье выпало. Попьем чаю, попрощайся с Сашей. Смотри, учись хорошенько…

Глава шестая

НОЧЛЕГ

У Доржи болит шея, ведь он с утра головой вертит: на этой стороне деревня, на той часовня — все надо разглядеть. Сосны и те, кажется, другие, чем в Ичетуе.

— Однако, не доедем сегодня. У кого-нибудь ночевать придется. — Отец остановил коня у одинокой темной юрты, в стороне от дороги.

Попросились на ночлег. Коня пустили в тээльник, сами пошли в юрту. Хозяйка — толстая, медлительная женщина — собралась с тремя батрачками доить коров. Они взяли по два подойника — значит коров много, доить будут долго. «А мы будем сидеть без чая», — с грустью думает Доржи. Он проголодался и. хочет спать. Мальчик прижался к отцу и дремлет. Дома поел бы чего-нибудь вкусного, напился бы теплого молока. А здесь ни лепешки, ни молока. Нудные слова хозяина текут, как капли кислой арсы из дырявой торбы.

— Банзар, я слышал, ты человек не бедный, казачий нойон, начальник. У тебя скот есть… Зачем твоему сыну русская грамота? Поучится в школе — домой не жди, уедет в русский город. Не будешь знать, живой он или умер. Раз в год получишь письмо с ладонь, да и то поддельное, настоящее-то жулики вытащат.

— Доржи вернется домой.

Чувствуется, что отец говорит не столько, чтобы ответить старику, сколько, чтобы утешить себя.

— Вернется? Если птенец облетел полсвета, его в родное гнездо не заманишь… Грамотные забывают родные обычаи.

Отец молчит, будто одобряет слова старика. Уж не собирается ли он повернуть к дому?