Здесь их всего четыре. Почему они отделились от других, отбились от стада? Ведь вон там, за кустами, их не счесть сколько!
Весною дабдя-нямня мелкие, низкорослые. Потом начинают тянуться вверх, у них появляются золотые пушистые головки. Оторвешь стебелек — густое белое молоко побежит по зеленым жилкам-трубочкам.
Осенью одуванчики поседеют, поднимутся у них на макушках легкие белые волосы. Если подуть, они поплывут по воздуху, как пушинки. Останутся у дабдя-нямня лысые, чуть рябоватые маленькие головки…
О каждом цветке многое можно рассказывать. Вот, к примеру, эти синие цветы. Они похожи на маленьких собачек с острыми ушами. Если же оторвать уши, цветок вдруг начинает походить на рябчика. И оказывается, даже косичка у него есть. А в косичке — капелька душистого меда.
В разную пору живут разные цветы. Одни зацветают раньше всех, но они тусклые, неприятные. Их и скот не ест, и бабочка на них не сядет, я пчела к ним не подлетит. Живут они долго, до глубокой осени. А другие начинают цвести позже, но зато они яркие, цветут пышно. Растут они в тенистых местах, куда редко попадают солнечные лучи. Эти цветы недолговечны: чуть прикоснись к ним — и сразу опадут еще не успевшие распуститься бутоны. В середине сенокоса этих цветов уже не увидишь, будто и не было их… И трудно поверить, что пройдет зима, весна и следующим летом они снова зацветут в этих местах еще ярче и краше прежнего.
Почему это так? Ведь могли бы все цветы, какие только есть на свете, распуститься рано-рано, вместе с первыми подснежниками — ургуями, — и жить долго-долго, до самых холодов. Нет, пожалуй, неинтересно было бы увидеть сразу все цветы — надоело бы. Лучше пускай сегодня будут одни цветы, а через несколько дней совсем другие.
Доржи вспоминает слова Эрдэмтэ-бабая о цветах. Хорошо он тогда сказал! Сколько их всегда вокруг! Одни распускаются, другие увядают, а Доржи раньше такой глупый был — пробегал мимо, не, замечал.
Вокруг нераспустившихся, еще зеленых шариков собрались в хоровод пышные, крупные цветы. Они, как большие свечи, горят тихо и ярко под лучами солнца. Ветра нет, не шевелится ни одна травинка, цветы не кивают головками. С легким шуршанием падает на траву маленький увядший листочек. И вдруг один цветок, самый ближний к Доржи, начинает качаться и звенеть, как живой бубенец. Доржи догадывается, что в круглой чашечке цветка запутался шмель.
Но вот шмель освободился и полетел ввысь, растаял в густой синеве неба. Шмеля уже давно не видно, а в ушах все еще слышится его звонкое, радостное гудение.
Саша лежит молча, то ли думает о чем-то, то ли дремлет. Поблизости шумит вода. Вдруг послышалась песня. Доржи знает, что это поет Жалма. Вот и она — босая, в одной рубашке. За время сенокоса Жалма стала совсем черной от солнца. Девушка снимает с плеча грабли, присаживается у ручья.
Доржи смотрит на Жалму сквозь ветви кустов, как через узорчатую решетку.
Девушка поет свою песню, умывает руки, лицо, утирается свежим сеном, а потом синим старым платком. Она черпает загорелой рукой воду и пьет. Пьет долго — с раннего утра, видно, не уходила с покосов хозяина.
Вымыв до колен ноги, Жалма села на траву, сорвала какой-то цветок, понюхала и бросила прочь — видно, горький, неприятный у него запах. Сорвала другой, держит его в губах, мнет стебелек в сильных загорелых пальцах. Она смотрит куда-то вдаль, снова начинает петь — звонким, нетерпеливо радостным голосом:
Слышен топот горячего коня —
Не Балдан ли любимый скачет?
На каком же рысаке он прискачет —
На саврасом или черномастном?
Чуть помолчала, послушала, будто и в самом деле ожидает — не раздастся ли топот горячего коня.
Хорошему своему Балдану
Халат сошью шелковый.
Из синего ли шелка сшить
Или лучше выбрать зеленый?
Хорошо поет Жалма; никто в улусе не поет лучше нее. Мальчика удивляет другое: почему Жалма поет о Балдане с такой радостью и вместе с грустью? О каких рысаках Балдана она поет? Разве были когда-нибудь кони у Балдана? Почему Жалма поет о том, чего нет и не может быть? Она ведь не сказки рассказывает…
Жалма теперь молча сидит на бережку, нюхает все тот же цветок, мнет его в пальцах. А когда от цветка почти ничего не остается, бросает его на землю. Затем встает, поправляет косу, потягивается, стряхивает с рубашки сухие травинки, берет грабли и торопливо уходит.
Жалма идет все быстрее и быстрее, все дальше мелькают в траве ее загорелые ноги, и зубчатые грабли то появляются, то исчезают за ветвями кустов.
Саша что-то говорит, но Доржи не хочется отвечать. Его тревожит одна загадка: почему Жалма пела о том, чего нет, что и представить почти невозможно? Он пытается вообразить: по степи мчится черный рысак, летит быстрее Рыжухи, а на нем — Балдан в синем шелковом халате, сшитом Жалмой. Доржи улыбается Ему даже намного неловко — будто он обидел Балдана, посадив его на коня, которого у того нет, нарядив в халат, который только в песне сшила для него Жалма.
Много, очень много на свете непонятного. Может быть, он; Доржи, поймет потом, когда станет большим, когда у него вырастут усы, когда примет казачью клятву?
Долго еще лежит Доржи с закрытыми глазами. Каждый день приносит ему что-нибудь новое. Как хорошо, что он приехал сюда с отцом, подружился с Сашей, учится говорить по-русски! Как хорошо в Инзагатуе, на зимнике.
В сердце Доржи звенит песня Жалмы.
КЛОЧОК СЕНА
Бывали годы, когда Эрдэмтэ собирал до тридцати копен сена. А один раз накосил даже около ста. Он запомнил это лето на всю жизнь… Нынче же едва набралось десять копен — даже теленку не хватит на зиму. А он дни и ночи ходил с косой по кустам, собирал каждый клочок травы..
Теперь уже девятый, день косит он сено для коров Мархансая. В полдень он пошел к Мархансаевым и сказал, что отработал свой долг — выкосил десять десятин.
— Ты что, насмехаешься надо мной, что ли? Почему десять, когда должен одиннадцать десятин?
— Как одиннадцать? — опешил Эрдэмтэ. — Вы же сами говорили — десять.
— Не спорь, Эрдэмтэ, у меня все сосчитано.
— Как же так, Мархансай-бабай? Вы же сами…
— Что — сами? — закричал Мархансай. — Ты, брат, хитер, как я посмотрю. Когда приходишь с пустой кадушкой, кукуешь, вроде кукушки, а как отдавать долг, так каркаешь, как ворона.
— Кричите на свою жену, — рассердился Эрдэмтэ. — Если совесть ваша будет спокойна — выкошу еще десятину.
Эрдэмтэ вернулся домой, стал отбивать косу. Его трясло точно от лихорадки. Молоток не попадал по блестящей полоске косы. Крепко его обидел Мархансай.
И вот… этого только не хватало: на его копне стоит коза, жует сено, как будто для нее Эрдэмтэ лазил по канавам и болотам. Другая коза тянет клок сена со второй копны. К ней бежит козленок. Эрдэмтэ сразу вспомнил, что говорил Мархансай: «Появятся русские со свиньями и козами — не будем тогда косить травы с росами, носить шубы с полосами»[43]. Эти слова, как тяжелые холодные градины, ударили по сердцу Эрдэмтэ. Что же получается в самом деле? Он бьется из последних сил, кое-как накосил десять копен. Каждый клочок сена ему дороже, чем богачу все его состояние. А сено у него растаскивают! Он, Эрдэмтэ, уже с середины зимы будет ходить по улусу с пустым мешком под мышкой… Разве русский Степан не видит, что он жилы надорвал, работая на других?.. Эрдэмтэ вскочил, на ходу схватил толстую палку, побежал к козам… Навстречу ему уже бежит Степан — увидел своих коз у чужого сена, торопится прогнать.
— Убери, убери их, не то мясо из них сделаю! — кричит разбушевавшийся Эрдэмтэ.
Степан что-то объясняет ему, извиняется, но тот не слушает, кидает в коз камнями и палками. Коз уже нет, а Эрдэмтэ все еще кричит: