Даржай и Аламжи сердятся на Доржи: очень уж гордый стал. Чем бы ему досадить?

— А у нас ночевала тетя Мария, — вдруг вспомнил Даржай. — Она моей матери подарила лапчатые рукавицы — у Них каждый палец отдельно, можно даже иголку держать и шить.

У Даржая живот большой, на руках и ногах цыпки. Он смотрит на Доржи снизу вверх, и ему трудно сохранять гордый вид.

— К нам тетя Мария пришла бы ночевать, только у мае нет чистой, хорошей кошмы, чтобы постелить ей, — тихо проговорил Эрдэни.

— Когда тетя Мария приедет в другой раз, она у нас будет ночевать, — уверенно сказал Доржи.

— Ну да, будет она у вас ночевать… Мой отец хорошо говорит по-русски, — возразил Даржай.

— А мой отец хуже говорит, что ли? — Доржи рассердился.

— Все равно она у вас не станет ночевать. И даже не зайдет, — заявил Аламжи.

— Нет, зайдет. — У Доржи от обиды даже губы задрожали.

— А зачем она зайдет? — насмешливо сказал Даржай. — Твой отец казак, а у тети Марии отец на каторге умер. Она рассказывала. Его, может, казак убил.

— Нет, Доржи, не зайдет она к вам — вставил Аламжи. — Если-узнает, что здесь живет казачий пятидесятник, через порог не перешагнет.

— У вас, Доржи, в прошлом году сотник ночевал? — лукаво спросил Даржай. — Твой отец тогда так старался, что второпях заколол неприкосновенного барана — сэтэра… А если бы приехал станичный атаман? Отец свою голову разбил бы от усердия…

— Ну, да что с тобой разговаривать… Все вы из одной овчины скроены. Еще отцу нажалуешься. А у твоего отца есть нагайка. Ой, боюсь, боюсь!

Аламжи съежился, словно очень испугался. А Даржай стал хлопать в ладоши, прыгать вокруг Доржи.

Мальчики засмеялись.

Доржи сжал кулаки и кинулся на обидчика. Аламжи заслонил Даржая и насмешливо выкрикнул:

— Ты что замахиваешься? Подожди, когда станешь пятидесятником.

— Он будет и сотником. — Даржай высунул голову из-за спины Аламжи и снова спрятался.

— Конечно, будет!

— Да-а… — протянул Аламжи. — Мой отец говорит: казаки налогов не платят. Гордые, шашки носят…

Аламжи повернулся к ребятам:

— Пойдемте купаться, я нашел глубокое место. Ребята побежали, перегоняя друг друга.

Шагдыр взял прут, забрался на спину Гунгара и хлестнул его по ногам. Тот засеменил к дому.

Доржи остался один, присел на камень. «Подумаешь, нашел глубокое место… Без тебя разыщу… А вот буду пятидесятником, и сотником буду. Выше Усачева стану». Доржи зажмурился и представил себе: он въезжает на красивом коне в улусважный, в погонах. Даржай и Аламжи низко кланяются ему… Хорошо!.. Но тут он вспомнил сказку дяди Хэшэгтэ о кичливом зайце, разговор его с отцом о начальниках. Доржи даже покраснел… А что, если тетя Мария и вправду не захочет у них ночевать? Лучше жил бы отец дома, как дядя Ухинхэн. Нет, однако лучше, что отец начальник. «Казаки давно увезли юрты из улуса поближе к своим караулам, а мы остались… Если бы и мы уехали, никто бы меня не дразнил, — подумал Доржи, а потом все же-решил: — Без Эрдэни и Аламжи, без Затагархана и Даржая скучно было бы. Хорошо, что отец оставил нас в Ичетуе».

Доржи больше не сердился на ребят. Ему захотелось побежать к ним, вместе С ними нырять, ловить скользких рыбешек, сделать что-нибудь такое, чтобы все в улусе смеялись. Насмешил ведь он недавно взрослых. Это еще до ухода дяди Хэшэгтэ было. Запряг трех собак в тележку Затагархана, из прутика дугу сделал, колокольчик повесил… Надел старую шляпу, сделал из шерсти усы. Сидел в тележке важно, вроде нойона. Собаки тележку тащили, а он кричал во все горло: «Подати, подати платите! Опять будете на засуху да на бедность жаловаться, У кого денег нет — штаны отберем, у кого штанов нет — рубахи возьмем, у кого рубах нет — воротники от рубах снимем!»

…Когда через несколько дней приехал отец, Доржи впервые не побежал навстречу, впервые не снял седло с лошади, даже не похвастался, что умеет читать монгольские книги.

ТАЙЛАГАН

Дальние улусы уже не раз устраивали шаманские жертвоприношения — тайлаганы, а дождя все не было. Позвали и джидинские улусы шамана Сандана. Назначили тайлаган. Доржи упросил отца взять его с собой.

На вершине высокой горы Баян-Зурхэн горел большой костер. Издали он напоминал кисточку на верхушке остроконечной бурятской шапки. Рядом были разложены два кбстра поменьше. Около костров стояли большие чугуны, наполненные водой.

Когда Сандан кончил свой шаманский танец, мужчины принялись пить араки. Богатые привезли араки в расписных фарфоровых кувшинах, бедные — в берестяных туесочках, глиняных бутылях. Первые чаши были поднесены шаману и старикам. Затем выпила молодежь.

Неподалеку от костра стоял рыжий конь. Вот его подвели ближе к огню и черным платком завязали глаза. К коню подошел Эрдэмтэ с другими мужчинами.

Шкуру убитого коня с головой, копытами и хвостом набили сеном, повесили на высокий березовый столб, головой на северо-запад. Затем был задушен жирный баран. Его шкура вскоре повисла рядом с конской. Шаман взял немного жиру и бросил в костер: угостил духов.

С вершины Баян-Зурхэна ясно видно, что натворила жестокая засуха: на деревьях пожелтели листья, будто сейчас не разгар лета, а глубокая осень; трава редкая, белесая, как истлевшая солома. Кругом тихо — умолкли птицы, даже не слышно гудения пчел и шмелей.

Раньше с горы были видны блестящие ручейки и озера. Казалось, будто они кипят и людям жарко не от далекого солнца, а от этой близкой кипящей воды. Теперь же озера высохли, на их месте остались белые пласты солончака. Отсюда не видно, но все знают: над пересохшими озерами не летают больше неторопливые утки, там стоит неумолчный крик воронья, пожирающего дохлых рыб и лягушек.

Обмелела и Джида. Она бежит теперь узкой спокойной ленточкой. Только по самому берегу тянутся ярко-зеленые невысокие кустики. Эти островки свежей зелени манят и дразнят…

Люди сидят труппами. Вот о чем-то разговаривают разодетые в шелка зайсаны разных родов. Среди них и Тыкши Данзанов.

У большого камня примостились Еши и Холхой. Они говорят о новых жердях для своих тээльников, смотрят на широкий простор, открывающийся с горы. Удивляются, как широки и просторны степи, как обширны долины рек и как мало хорошей земли у простых людей.

— Посмотри-ка, — Еши показывает Холхою на склон ближней горы. Изрезанный клочками покосов и посевов простых улусников, он похож на заплатанный халат.

Доржи уже навострил уши: все ждет, что дядя Еши расскажет какую-нибудь веселую историю. И вот Еши вдруг подмигнул Холхою, показывая глазами на Мархансая, который подходил к ним.

— Я и раньше слыхал про эту корову, но не верил. — Еши сказал так, будто они с утра только об этом и говорили. — Если не брехня, то здорово, конечно. Неужели у нее в самом деле двенадцать сосков и все доятся? А много ли она молока дает?

— Говорят, каждый раз по два подойника надаивают, — в тон ему ответил Холхой. — А в иной день и больше. Доится так будто три раза в день.

— Три раза? — вытаращил глаза Еши.

— Ага. Так ведь у нее вымя вон какое! Вечером, когда корова домой приходит, оно чуть не по земле тащится.

— Вы про чью корову толкуете? — заволновался Мархансай.

— Это в ашабагадском роду, — небрежно бросил Холхой и снова повернулся к Еши.

Мархансай недоверчиво загнусавил:

— Корова с двенадцатью сосками? Не может быть.

А если и есть, так не к добру.

— Хозяин коровы, рассказывают, спрашивал у лам. Те сказали, что плохого в этом ничего не видят. Если бы, говорят, было три, семь, девять — это не к добру. А шесть, восемь, двенадцать — знак того, что хозяин быстро разбогатеет, — ответил Холхой.

— У меня в позапрошлом году теленок с шестью ногами родился, — вспомнил Мархансай.

— То ноги. А здесь соски. И все доятся.

— Нет, нет, брешут. Этого не может быть. — Но голос у Мархансая задрожал.

— Да и МЫ не особенно верим. Чтобы поверить, нужно своими глазами увидеть, своими руками потрогать, — проговорил Холхой равнодушно.