И опять, как прибой родной Селенги, зазвучал припев:
Будешь, будешь, будешь…
Жалма не сводит глаз с Балдана. Ей сейчас особенно хочется петь лучше всех. И вот она запевает. И кажется ей, никогда раньше не пела она так звонко. Слова песни льются в такт поднимающимся и падающим прутьям, в такт едва заметным колебаниям ветра:
Бела и чиста шерсть
Моих тонконогих овец…
Раздается стройный припев:
Бела, бела, бела…
Вместо шерсти, покрытой желтой ржавчиной, сейчас на парусине белые вороха, такие легкие, что они вот-вот улетят вместе с ветром… По всему улусу не соберешь столько… Женщины задумываются. У каждой свои мечты.
…Жалме чудится, будто по степи скачут на конях мальчики, тащат за собой скрученные в валики мокрые войлоки… «Зачем Мархансаевым столько войлоков?» — «Разве вы не знаете? Женятся Балдан и Жалма, это готовятся войлоки для их новой, просторной юрты». Сердце Жалмы тает, будто слышит вещие слова улигера.
— Димит, ты почему не поешь?
А Димит тоже плывет на белой лодочке своей мечты. Будто бы заходит к ним Мархансай-бабай, здоровается с Эрдэмтэ так приветливо, как поздоровался бы с тайшой Юмдылыком, садится к очагу. «Я становлюсь старым, — говорит он, — богатства у меня так много, что я решил раздать лишнюю шерсть соседям, которые не имеют овец. Берите сколько нужно. А то, видите, у вас юрта дырявая»… И Димит бьет уже собственную шерсть, ей помогают все соседи. Теперь ребята будут в тепле… Вот боги и открыли глухие двери в сердце Мархансая…
Мечты женщин прерываются окриком, похожим на карканье вороны:
— Глядите, чтобы навоз не попал в шерсть!
Мархансай ходит вокруг, проверяет, хорошо ли распушилась шерсть, не осталось ли грязных клочков.
— Смотрите, не прячьте за пазухой, как в прошлом году, — гнусавит он.
В прошлом году Мыдык стригла овец Мархансая и припрятала немного шерсти, всего на одно веретено. Мархансай не может забыть этого. Послушаешь его: все бедные — воры.
Женщины смутились. Только седая Балма подняла голову, вытерла пот со лба и проговорила:
— Плохо, конечно, что бедная сиротка спрятала чужой клочок шерсти… Но бывает и так, что иные богачи за пазуху прячут последнюю корову соседа. На этом свете — люди, а на том — боги рассудят, кто больше виноват.
Краска залила лицо Мархансая. Много лет назад он действительно продал единственную, корову Сундая. Соседи узнали об этом. Мархансай сунул взятку начальству, и дело замяли.
Но Балма до сих пор все: помнит, не простила Мархансаю.
Мархансай уже пожалел в душе, что затеял этот разговор. И так много приходится терпеть из-за острого языка женщин. Он изо всех сил ткнул палкой Гунгара.
— Ослеп, что ли?.. Грязных клочков не видишь…
Женщины с благодарностью посмотрели на бабушку Балму. Прутья теперь яростно опускались на шерсть. Видно было, что женщины стараются заглушить мрачные мысли.
Подошло время обеда. Только сели пить чай, черная туча закрыла солнце. Все посмотрели на небо. Облака, как неведомые дикие звери с белыми гривами, бросаются друг на друга. Быть дождю, быть грозе! Все: люди, животные, каждая травинка, каждый слепой жучок — ждут дождя как бесценного дара. Вот-вот польется он — шумный, обильный — и будет идти долго-долго.
— Травы позеленеют.
— Молока будет вдоволь.
— А я на крыше айрсу[36] сушить положила.
— Не горюй, не большая потеря.
— В Канавах воды прибавится!
— И без канав покосы польет!
— Наконец-то боги нас пожалели.
Радостные, громкие разговоры. Доржи снял шапку, колотит в нее, как в бубен, и приговаривает:
— С неба, аршан, струясь, лейся! С высоты, вода, шумным дождем лейся, лейся, лейся…
Получилось, совсем как у шамана. Ребята и женщины засмеялись, старухи поморщились.
Темные грозовые тучи быстро обложили небо. Стало прохладно. Ласточки, как стрелы богатырей, стремительно пролетают над землей. Стреноженные кони наслаждаются, щиплют редкие жесткие травинки. Скорее бы дождь!
Огненная молния опоясала притихшую степь… Грянул гром, и Доржи ясно видит: сказочный великан высек огонь огромным огнивом о кремневую скалу.
Посыпались искры, такие яркие, что больно глазам. В степи — одинокие, чахлые сосны, как сухие кучи трута. Которая из них задымится, запылает от упавшей искры? Старухи помянули богов, женщины и дети закричали от испуга. Гром, ударивший рядом, уже катится где-то далеко, у самого края широкой степи. Лица взрослых просветлели, детишки с радостным криком подставляют руки под первые крупные капли дождя.
Но радость прошла так же быстро, как появилась. Ветер мгновенно умчал тучи, небо прояснилось. Солнце стало жарче прежнего. Люди замолчали. Балдан, Гунгар и Дулсан вновь разостлали парусину, притащили из амбара пыльную шерсть. А обильный дождь льется где-то над далекими синими горами. Доржи уверен: это злые духи издеваются над людьми.
Сумбат не отпускала женщин до самого вечера. Когда закатилось солнце, Мархансай принес из юрты бумагу со своими пометками. Долго разглядывал рисунки и закорючки. Каждой женщине сказал, сколько дней нужно бить ей шерсть.
Женщины понуро расходились. Мархансай наказал жене:
— Я завтра поеду в Думу к тайше. Следи, чтобы бабы не бездельничали и шерсти не украли. Да чтобы Димит и старая Балма глупыми разговорами не занимались.
ТАЙША
Тайша с Бобровским разбирали бумаги. Тайша не любил возиться с ними. Когда их скапливалось слишком много, он звал Бобровского. Тот докладывал содержание каждой бумаги. Важные документы они складывали в тяжелую черную папку, попроще — накалывали на длинный гвоздь, что торчит в стене около шкафа. А много бумаг попросту бросали под стол, для растопки.
Работа уже близилась к концу, когда примчался Цоктоев. Через открытую дверь было видно, как он поспешно соскочил с коня. По тому, что Цоктоев не снял седла, не погладил вспотевшего жеребца, тайша догадался, что Гомбо чем-то обеспокоен. Цоктоев вошел и суетливо поклонился.
Красный, взволнованный, он воровато огляделся по сторонам.
— Тайша… — несмело проговорил он. — Мне бы вас одного… поговорить с глазу на глаз.
— Говори… У меня от Бобровского давно тайн нет. Да и у него от меня, думаю.
— Нет… Дело такое…
Бобровский собрал бумаги и вышел. Гомбо еще раз боязливо оглянулся, перевел Дыхание и зашептал:
— Тайша, опять беда начинается… Я точно выведал…
— Ну, говори! — нетерпеливо топнул ногой Ломбоцыренов.
— Жалобу… на вас, тайша, жалобу написали. И уже отправили.
— Жалобу? На меня? Да ты не врешь ли, Гомбо?
— Ей-богу, не вру. Оторвите мне язык… Написали и отправили в Петербург. На высочайшее имя…
_ В Петербург? На высочайшее имя? Да тебе, Цоктоев, приснилось.
— Нет, тайша. Вы не шутите. Есть ведь люди с вертлявым языком, с черной душой…
— О чем же писали, на что жаловались?
— Сказать страшно. Обо всем написали, что было и чего не было… Что вы Сампилова в прошлый раз избили, что на свадьбах плохо себя вели… Что людей битьем из терпения вывели… Это еще пустяки. — Цоктоев приник к уху тайши. — Написали, что вы снова казенные деньги присвоили, что темные поборы с населения собираете, казенные магазейные амбары грабите. Про ту землю тоже не забыли. Написали, что лучшие угодья у крестьян отбираете…
Цоктоеву казалось, что тайша растерялся. И ему захотелось еще больше его попугать.
— Да, тайша, — уж смелее проговорил Гомбо. — Я знаю, во втором табангутском и в ашабагадском родах прямо грозятся: «Тайша недолго теперь будет издеваться. Лопнет, как бычий пузырь».
— Это про меня так?
— Небо и земля меня проглоти! — шепотом поклялся Цоктоев и опять затрясся от страха. — Тайша, что нам делать?
