Ну, тут меня наперебой зовут к себе, обещают накормить досыта. «Нет, говорю, один я не пойду. У меня вот друзья. Мы все есть хотим».

И всех нас накормили! Развели по юртам и накормили. Жили они бедно — год был неурожайный, — но молочное в каждой юрте нашлось.

Когда мы поели, снова собрались слушать музыку. Уж я старался! А хур выговаривал такие слова: «Эх, вы, черти, спутники мои, сколько раз вы смеялись над Еши, упрекали; что он таскает с собой хур — пустую коробку: лучше бы, мол, туесок воды с собой брал, пользы больше. Грозились разбить. А сейчас — кто вас накормил? Будете попрекать?»

Еши замолк, улыбнулся. Хорошо сидеть вот так, рядом с дядей Еши, и слушать всякую всячину. О чем бы еще спросить?

— Дядя Еши, почему вы один живете?

— Почему не женат? Чтобы жениться, надо калым заплатить, потом семью кормить. А я что? Кроме Рыжухи да хура, у меня и нет ничего. А хотелось бы мне сынишку иметь… Да что ты меня расспрашиваешь? — вдруг спохватился Еши и поднялся. — Пойдем-ка лучше к дому. Ой, какой вкусный саламат мать тебе приготовила! Я отсюда чую. — Еши весело подмигнул, прищелкнул языком и даже повел носом.

— Дядя Еши, сыграйте хоть одну песню! Хоть маленькую, — умоляюще попросил Доржи.

— Завтра. Завтра сыграю. Приходи к Ухинхэновым. А потом на моей Рыжухе прокатимся.

…На следующий день Доржи прибежал к Ухинхэновым, как только из степи пригнали коров, сказал, что Еши обещал играть на хуре. Ухинхэн усмехнулся.

— А он уже вернулся? Ну и натворил он дел…

И Ухинхэн рассказал.

Ганижаб позвал Ещи на свадьбу своего родича. — играть на хуре, на обещания не поскупился.

Еши уселся на белом войлоке, как самый почетный гость, поджал под себя ноги калачиком, склонился над хуром. С улыбкой оглядел людей, будто собрался одарить их самыми дорогими подарками. Все притихли.

И вот он заиграл. Но не веселая музыка раздалась в богатой юрте. Все взглянули на невесту: хур рассказывал про ее горе — бедную девушку выдавали насильно за большой калым. Женщины вытирали украдкой слезы, мужчины молчали. Невеста вдруг вскрикнула и разрыдалась. Ганижаб встал, злой, руки трясутся; но он не закричал, как все ожидали, а тихим, умоляющим голосом произнес: «Сыграл бы ты, Еши, что-нибудь веселое. Здесь ведь свадьба идет».

Еши кивнул — согласен, значит. Встал — молчаливый, степенный… Низко поклонился на все четыре стороны, проговорил будто про себя: «Ганижаб-бабай желает веселую музыку. Что ж, можно и веселую».

И заиграл. Хур его больше не плакал, не стонал, не жаловался. Хур вдруг залаял паршивой собачонкой, заквакал болотной лягушкой, заблеял козлом, запел тонким-тонким комариным голоском.

Гости переглянулись. Сначала никто не посмел смеяться. Все понимали: это не озорство, не шутка, это — плевок в лицо кичливому хозяину. Потом в народе началось оживление, а еще через миг раздался дружный веселый хохот.

Ганижаб подошел к Еши и зло проговорил: «Если разучился играть, уйди. Я тебя на свадьбу не гостем звал, а нанял. Плату обещал». — «Я за плату никогда не играю», — спокойно ответил Еши, взял свой хур и неторопливо вышел.

— Вот какой наш Еши! — закончил рассказ Ухинхэн.

— А разве плох? Сейчас услышите, что я придумал… — весело проговорил Еши, входя в юрту.

Еши сел возле Доржи.

В правой руке у него смычок из согнутого прутика с волосом из конского хвоста. Пальцы левой руки лежат вдоль единственной струны хура. Он с улыбкой посмотрел на ребятишек, чуть склонился над хуром, быстро начал водить смычком. Раздались обрывки знакомых песен, но Еши вдруг опустил смычок.

— С моим хуром я чудеса могу делать. Хотите, я сюда рассвет приведу? Слушайте.

Плавно, свободно звучит музыка. Бескрайная, еще сонная степь. Дует легкий ветерок, колышутся высокие травы. Раздаются голоса жаворонков — сначала тихо, а потом громче. Слышится топот коня — тук-тук-тук. Струна издает металлический звон — звяканье уздечки, стремян. Не Доржи ли это скачет на Рыжухе? И взрослые и дети замерли, будто боятся спугнуть сказочно красивый рассвет, о котором поет хур. Все ждут, что хур поведает о таком же прекрасном дне. День, который начался так, не может быть омрачен горем людей.

А хур рассказывает уже о другом. В улусе началось движение. Мычат коровы, ржут лошади, блеют овцы. Но вот послышались какие-то хриплые звуки, кряхтенье и кашель, а за ним — отрывистые, противные выкрики.

— Вот и Мархансай проснулся, Гунгара ругает, — не выдержал Доржи.

Еши кивнул ему. Ребята звонко рассмеялись. Взрослые улыбнулись.

Хур снова запел, теперь легко и плавно. Кажется, что это не хур поет, а торжествует чистое сердце Еши.

Еши положил хур рядом с собой, а люди все молчат, не шевелятся. Они не успели прийти в себя, похвалить и поблагодарить Еши, как тот встал, взял хур и вышел из юрты.

Доржи бросился догонять Еши. Ему захотелось идти рядом с ним, прижаться к нему.

— Что тебе, Доржи? — спросил рассеянно Еши, когда мальчик догнал его.

— Дядя Еши, вы обещали научить меня играть на хуре… так, как вы играете.

— Как я? — Еши то ли удивленно, то ли чуть насмешливо взглянул на Доржи. Потом лицо у него подобрело, он присел на старое, трухлявое бревно. — Ну что ж… садись вот сюда. — И Еши протянул мальчугану свой хур. — Попробуй, поводи смычком.

Доржи дрожащими руками взял хур.

— Вслушайся, какой звук получается — грустный или веселый. Да не торопись. На хуре играть — не топором махать…

Еши втолковывал мальчику:

— Вот так держи, чтобы пальцы сами бегали.

Их окружили ребятишки; кто смотрит с усмешкой, кто с завистью… Но у Доржи ничего не получается: он проводит смычком по струне, и хур издает однообразный, противный звук, похожий то ли на скрип, то ли на кашель. Когда Доржи водит смычком, он забывает передвигать по струне пальцы левой руки, вспомнит про пальцы — останавливается смычок.

— Нет, Доржи, не быть тебе хурчи, — с участливой грустью проговорил Еши.

А когда увидел, что у мальчика задрожали губы, похлопал его по плечу и ободряюще добавил:

— Ничего, не вешай голову. Не все сразу получается. Я тебя еще поучу, а сейчас некогда, к магазейным амбарам тороплюсь…

Нет, видно, ничего толкового не получится из Доржи. Дядя Еши просто пожалел его. Доржи с трудом проглотил комок, который вдруг застрял в горле.

РЫЖАЯ СИРОТКА

Отец Еши всю жизнь был безлошадным. Да и Еши до недавних пор ходил пешком. Ему очень хотелось иметь коня, но он скрывал это даже от друзей: что толку от сочувствия? Похлопает, бывало, по своим пыльным унтам и скажет с задором: «А это чем не скакуны-резвуны? Ну-ка, поставьте версты за две отсюда кадушку хмельной араки — ни на каком иноходце меня не догоните».

А теперь у Еши есть красотка Рыжуха. Она жеребенком досталась ему в наследство от дальней родственницы. Достался ему и домишко старухи. Еши продал его за сходную цену приезжему русскому, а жеребенка выходил, как дитя малое. Кобыльим молоком, козьим, верблюжьим с рук поил, чтобы рос сильным конем, бойким, как козел, выносливым, как верблюд. Если бы смог достать, напоил бы птичьим молоком, чтобы жеребенок вырос быстрым, как птица. Вся радость у Еши в Рыжухе. Он сам пасет ее на росистой сочной траве, даже кедровыми орехами кормит, даже сушеной молочной пенкой угощает. И Рыжуха выросла красавицей. Немного портит ее лишь мохнатая шерсть на ногах, над бабками.

Еши теперь не ходит пешком. Рыжуха легка, как ветер. В улусе поговаривают, будто отец Рыжухи — знаменитый скакун торговца Васи. «Эта кобылка прославит себя, — сказал Мунко-бабай, — вот посмотрите, что будет на скачках».

А день скачек, наверно, уже скоро. Еши держит Рыжуху в степи стреноженной. Он и Доржи, как заговорщики, каждую ночь приходят сюда.

Улусники подсмеиваются над дружбой Ещи с мальчиком: «Связался верблюд с козленком». А Еши и сам как маленький — радуется, что Доржи полюбилась Рыжуха. Другим ребятишкам конь что? Хвост да грива. А Доржи, как увидит Рыжуху, так прямо загорается. И она к нему тянется, с ладони овес берет.