— Эх ты, испортил мамин день рождения, — наконец проговорил толстяк с чёрными усиками.

— Я тебя о чём просила сегодня утром, Давид? — чуть не плача, повернулась к сыну Аревик. — Я же тебя просила, просила не затевать ссору с Гришей!

Давиду стало жаль маму, жаль испорченного дня рождения и больше всего — себя. Но как, как им объяснишь, что он не виноват?..

— Нечего сказать, — сердито выговаривал отец Давида, — порадовал мать в день её рождения. Молодец! — Помолчав, он добавил: — Ну вот что, если ты не умеешь жить в мире с людьми, тогда отправляйся в сарай и сиди там в одиночестве, пока я тебя не позову. А вечером я с тобой поговорю как следует.

Обида встала комом в горле у Давида. Но он даже не попытался оправдаться.

Он боялся ещё больше испортить всем настроение, боялся, что в порыве возмущения может наговорить маме дерзостей, но больше всего на свете боялся при гостях расплакаться.

Он просто повернулся и пошёл прочь от всех…

Урваканы

День был жаркий, и Давид с Шагеном решили пойти на речку, что огибает посёлок Саришен с западной стороны. Чуть повыше того места, где две женщины чистили щётками ковры, мальчишки нашли небольшую, но довольно глубокую заводь, скинули с себя одежду и в одних трусах бултыхнулись в прохладную воду. Они с наслаждением начали плескаться, обдавая друг друга потоками холодной воды.

— А ну, сейчас же вылезайте из воды! — вдруг крикнула им одна из женщин — та, что помоложе. — Вы что, не видите, что мы чистим ковры? Всю воду замутили! Идите купаться во-он туда! — И она показала рукой в ту сторону, где речка, размыв берега, разлилась так широко, что вода там лишь скрыла бы козе копыта.

— А там очень мелко! — прокричал в ответ Шаген. — И вода мыльная от ваших ковров!

— Ну тогда подождите, сейчас прополощем ковры — и уж купайтесь себе где хотите!

Мальчишки нехотя вылезли из воды и растянулись на траве под горячими солнечными лучами, недалеко от женщин. Те снова принялись полоскать свои ковры.

— Вай, как поясница разболелась, — сказала старуха, с трудом разгибая спину. — В прежние-то годы, когда была помоложе, бывало, весь день, с утра до вечера стираешь на речке, и ничего, а тут один ковёр и то не могу дочистить…

— А ты, тётушка Гоар, передохни, я сейчас прополощу свой, а потом и за твой ковёр примусь, — сказала молодая женщина старухе.

Тётушка Гоар уселась на камень недалеко от Давида и Шатена, провела мокрой рукой по усталому потному лицу.

— Погляди-ка, Арус, — сказала она вдруг, посмотрев из-под руки на огромное инжировое дерево, ветви которого, низко свисая над речкой, почти лежали на полуразвалившейся каменной ограде, — как много инжиру в этом году у Сиран на дереве! Какой крупный, жёлтый… — И со вздохом добавила: — Вот ведь как несправедливо устроен мир: у такой одинокой, больной старухи, как я, вдруг ни с того ни с сего высыхает дерево, а у Сиран, дом которой полон всякого добра, детей и внуков, инжировое дерево с каждым годом растёт всё выше и выше… и всё больше и больше плодоносит… — Она вздохнула. — А ведь в один год сажали, да и земля такая же… Рядом ведь живём.

— А разве она не угощает тебя инжиром? — спросила Арус, с шумом бросив на плоский прибрежный камень вчетверо сложенный мокрый ковёр, чтобы с него стекла вода. — Вы же соседи.

Мальчишки, закрыв глаза от бьющего в лицо яркого солнца, лежали на траве и прислушивались к неторопливой беседе женщин. Ребята уже давно обсохли, но жара их разморила, и у них пропала всякая охота двигаться.

— Да что ты, Арус-джан! Даже внукам своим она запрещает рвать инжир. Она варит варенье, сушит, а остальные ягоды продаёт на базаре. — Тётушка Гоар снова поглядела на ветки, усыпанные спелым инжиром. Давид заметил, как она проглотила слюну, и ему вдруг тоже ужасно захотелось инжиру. — Уже три года не ем инжира. С тех пор как высохло моё дерево. А если бы ты знала, Арус, как я его люблю!

— А ты, тётушка Гоар, сходила бы на базар, да и купила бы. Много ль тебе надо?

— Да разве купишь на пенсионные деньги чего-нибудь на базаре? Нынче так всё дорого, что туда и не подступиться.

Тётушка Гоар со вздохом встала с места и подошла к ковру, с которого вся вода уже стекла.

— Мальчики, теперь мутите воду сколько душе угодно, — сказала Арус и взвалила себе на плечо чистый ковёр.

И женщины, громко беседуя, ушли.

— А знаешь, Шаген, — задумчиво начал Давид, проводив взглядом тётушку Гоар и Арус, — мама мне рассказывала, что Давид Сасунский когда видел, что у кого-то было много добра, а у других ничего, он всегда отнимал у богатого это добро и делил поровну между бедняками… И вообще он был очень справедливый человек.

Давид приподнялся на локте, поглядел на свисавшие над водой тяжёлые ветви инжира, будто любовавшиеся собственным отражением в воде. Потом перевёл взгляд на высохшее инжировое дерево тётушки Гоар, которое словно в немой мольбе воздело к небу тёмные голые ветви. Шаген сразу понял, что Давид, неистощимый на всякого рода выдумки, затевает что-то интересное. Недаром же мальчишки его прозвали Давидом Сасунским.

— Будь Давид Сасунский сейчас жив, наверняка он отнял бы у бабки Сиран часть её инжира и раздал бы тем, у кого нет во дворе инжирового дерева, — лукаво улыбаясь, продолжал Давид. — Чтоб все могли поесть, правда?

Шаген хотел что-то ему ответить, но вдруг, осёкшись на полуслове, вскочил на ноги и воскликнул:

— Понял! Мы это сделаем сами, да?

— Вот именно. Давай отнимем у этой жадины, старухи Сиран, инжир и отдадим тётке Гоар.

— Но ведь Сиран глаз не спускает с дерева, пока не поспевает инжир, всё время торчит у себя во дворе, никуда не уходит. Весь посёлок об этом знает, — высказал свои сомнения Шаген.

— А мы всё-таки это сделаем. Обязательно, сегодня же, — твёрдо сказал Давид. И тут же с жаром стал излагать Шагену свой план.

Вечером, часов около десяти, Давид, дождавшись, когда отец и мать ушли спать, оделся и побежал к Шагену. Тот уже ждал его у своих ворот. Вечер был тёплый, облитый лунным светом.

— Взял во что рвать инжир? — тихо спросил Шаген. В темноте поблёскивали лишь голубоватые белки его серых глаз.

— Ага, вот… сумку, — так же тихо ответил Давид. — А ты что взял?

— Я тоже взял мамину старую продуктовую сумку.

— Тогда пошли скорей…

Они побежали к реке. Посёлок Саришен спал, лишь кое-где в окнах ещё горели огни. К счастью, в окнах бабки Сиран уже не было света. Вскарабкаться на ограду, а с ограды на инжировое дерево было для мальчишек минутным делом. Стараясь не шуметь, они принялись наполнять сумки спелым инжиром.

— У меня уже полная сумка, — сказал вполголоса через некоторое время Давид.

— И у меня почти полная, — сказал Шаген невнятно — рот у него был набит инжиром.

— Ну тогда хватит, давай слезем.

Мальчишки спрыгнули с ограды на узенькую полоску берега и, сгибаясь под тяжестью собранного инжира, пошли к дому тётки Гоар. Видно, она легла спать: двор её был погружён в темноту.

— Погоди тут, — прошептал Давид. — Я посмотрю…

Он поставил сумку на землю, а сам забрался за ограду. В темноте белела постель тётушки Гоар, которая имела обыкновение летом, в жаркую погоду, спать на широкой скамье под деревом.

— Подай сумку… — попросил Давид.

Шаген поднял сумку с инжиром. Давид взял её и спрыгнул во двор. Прыгая, он задел ногой камень, тот со стуком упал на землю. Давид в замешательстве застыл на месте, с замиранием сердца прислушиваясь к храпу тётушки Гоар, но старуха, к счастью, спала крепко. Выждав минуту или две, Давид на цыпочках подошёл к колченогому столу, стоявшему перед лавкой. Он осторожно высыпал почти половину инжира прямо на клеёнку. Потом так же осторожно, чтобы не разбудить старуху, он побежал назад к ограде.