Просторная кровать с балдахином, который поддерживали четыре резных столбца, была расстелена и манила к отдыху. Но похороны и последующий разговор с тёщей настолько выбили его из колеи, что о спокойном сне нечего было и думать. А если вспомнить, что Анна, возможно, выжила, то тогда… Если она всё узнала? Если надумает отомстить?!

Дверь еле слышно скрипнула. В темноте на пороге замаячил, точно призрак, женский силуэт в белом одеянии… Владимир завопил от неожиданности и отскочил в дальний угол спальни. Его рука инстинктивно сомкнулась на основании тяжёлого медного шандала для свечей.

– Ты… – прохрипел он. – Ты зачем?..

– Что с тобой, милый, тебе нехорошо? – прошелестел голос Елены. – А я не могла заснуть. Всё время думала, думала… Услышала шаги и вот решила побыть с тобой.

Он поспешно поставил шандал на место, подскочил к ней, рухнул на колени и обхватил руками её стан.

– Мне, и правда, очень скверно, Элен, родная! – как хорошо, что есть хоть кто-то, кто может его пожалеть и ничего от него не требует, пусть даже это давно надоевшая ему Елена! – Прошу, побудь со мной сегодня! Не оставляй меня одного!

Елена подвела его к постели, помогла улечься. Сквозь щёлку меж тёмно-коричневых бархатных штор в окно смотрела луна – Владимир заметил, как лунный свет отразился в глазах Елены, полных слёз.

– Бедный, как ты измучился! – она прижала его голову к своей груди. – Я знаю, ты не любил Анет, но ты уже искупил свою вину тем, что страдаешь из-за её гибели. Не казни себя, мой ангел, ты ведь не виноват в этом ужасном пожаре… Я верю, что Анна смотрит на нас с небес и когда-нибудь нас простит.

Елена приговаривала ещё что-то ласковое, утешающее – и, верно, от того, что Левашёв страшно устал и был пьян, сейчас он искренне благодарил Бога, что у него есть Элен и она любит его больше жизни.

В ту ночь, когда Всеслав видел во сне пылающий дом и то, как сам он, в шкуре волка, убивал незнакомых, вооружённых ножами людей, заснуть он больше не мог. Его квартира на Петербургской стороне была невелика: состояла из маленькой спальни, кабинета и гостиной – и теперь она стала казаться ему темницей. Пока не начал заниматься тусклый холодный рассвет, Всеслав так и не присел: мерил и мерил шагами комнаты, временами подходил к окну.

С ним жил только один лакей. Всеслав не держал у себя стряпухи, горничных и другой прислуги – он не понимал, как можно нескольким людям делить столь скудное пространство. Поэтому нанимаемая им квартира выглядела нежилой и безликой; он никогда не устраивал здесь приёмов или обедов. Светские приятели, вроде доктора Рихтера и господина Завадского, упрекали Всеслава, что у него дома всё равно, что в казарме: серые стены, ни портрета, ни картины, ни безделушки. Везде идеальный порядок, печь не топится, в кухне не орудует кухарка – одна чистота и казенщина. На это он обыкновенно отвечал, что ему, как закоренелому холостяку, такое жилище подходит более всего. В свободные вечера Всеслав читал в кабинете или подолгу стоял у окна и смотрел на тёмную воду речки… Река оставалась его единственным утешением в городе, когда любимые леса были так далеко!

За окном промелькнула поджарая, серо-рыжая тень; Всеслав вздрогнул от неожиданности, весь подобрался. Показалось? Откуда он мог здесь взяться? Во дворе, под окнами спальни прозвучал не то лай, не то вой – ему откликнулись яростные голоса окрестных собак.

Полоцкий одним прыжком метнулся на балкон – он жил в бельэтаже, – перемахнул через балюстраду и приземлился на мощёный камнями двор. Хорошо, что ещё не рассвело, и никто не заметил его эскапады. Из подворотни к нему метнулась тень.

На первый взгляд, это был огромный пёс несуразного грязно-рыжего цвета. Но для собаки он обладал слишком стелящимся бегом, мощными челюстями и свирепостью взгляда; человек сведущий решил бы, что это ублюдок собаки и волка.

Всеслав схватил его за шкирку и подтолкнул к чёрной лестнице, ведущей в его квартиру; пёс мгновенно взлетел на второй этаж, прошмыгнул через кухню, оставляя на безупречно-чистом полу грязные следы. Полоцкий открыл дверь в спальню, где среди его одежды был тщательно спрятан вышитый сложным алым узором пояс. Всеслав накинул его на пса, завязал пояс затейливым узлом на шее собаки и, прошептав несколько слов, сильно дёрнул пояс на себя, так что огромный пёс перекувырнулся через голову, неуклюже рухнул на бок…

– Ух, барин, нешто прогневались на меня? – виновато молвил управляющий имением Данила, поднимаясь с пола. – Да я ведь не просто так…

– Тебя собаки могли загрызть! А если бы не нашёл меня, тогда как? Ты же сам не можешь обратиться! А если бы я уехал куда?!

– От собак отобьюсь! – беспечно заверил управляющий; он без всякого стеснения стоял в покоях барина в чём мать родила. – А к вам бежал не просто так: племя Велижаны в беде! Вы-то нас, государь, заботой уж сколько не жалуете!

То, что Данила назвал его не «барин», не «ваше сиятельство», а именно «государь», означало: случилось что-то серьёзное. Таких, как они с Данилой, оставалось уже немного; сородичей-волкодлаков истребляли веками люди, которые боялись их и ненавидели. Лесные братья, подлинные волки, тоже не любили их, но нападали редко, только если мирно разойтись было никак нельзя. Во всяком случае, от лесных волков неприятностей волкодлакам выпадало куда меньше, чем от людей.

Племя Велижаны, как помнил Всеслав, было невелико, жило очень уединённо, почти не общаясь ни с человеческим миром, ни с лесными тварями – и этому были причины. Несколько поколений назад это племя состояло из обычных людей, которые стали «оборотнями поневоле». В обычной деревне готовилась большая, весёлая свадьба с множеством приглашённых гостей, музыкой, плясками, угощением. Отец жениха был старостой, да и родители невесты считались не последними людьми в селении. За девицей давали прекрасное приданое, жених наглядеться не мог на свою нареченную.

И надо же так случиться, что задолго до того сосед-мельник взял в жёны красавицу, привезённую откуда-то издалека. Говорила она только на своём, неизвестном никому языке, с мужем общалась с помощью жестов и нескольких слов. В деревне новоиспечённую мельничиху приняли недоверчиво и правильно сделали: вскоре выяснилось, что жена мельника – ведьма. В ответ на резкое слово в свой адрес или даже просто злой взгляд, она могла наслать проклятье, так что человек начинал хворать и порой отдавал Богу душу. Те хозяйки, что сплетничали о ней и пересмеивали между собой, обнаруживали в кадках скисшее молоко, а в печи – подгоревший хлеб. Дразнивших её ребятишек поражало внезапное заикание, а то и немота, а собак, которые осмеливались наскакивать на ведьму, облаивать или вцепляться в подол её платья, находили с разорванным горлом.

Вскоре мельничиху стали побаиваться и обходить стороной, а когда сам мельник, молодой широкоплечий малый, внезапно стал чахнуть и преставился – её и вовсе вслух поминать перестали, от греха подальше. А ведьма продолжала жить на мельнице. Чем жила – никто не ведал, никогда она ни с кем не разговаривала. Только оставалась она все время молодой, да такой красивой, что бабы при встречах с ней только головы презрительно вскидывали да отворачивались, а мужики поспешно отводили глаза.

Говорили ещё, что сын старосты – тот, что нынче венчался – хаживал одно время к ней в сумерках, но уж это, верно, брехня чистая была. А вот когда везли молодых из церкви, свадебному поезду развесёлому попалась на дороге она – ведьма, мельникова вдова. Остановилась, поглядела, даже улыбнулась старостиному сыну. Будто ожидала, что её пригласят на возок усесться да с ними ехать веселиться, свадьбу праздновать. Но никто её не позвал, не приветил, не поклонился – поехали дальше, аж пыль столбом… Осталась ведьма стоять одна, разгневалась на них и сказала громко: «Так будете же вы теперь в зверином обличье по лесам рыскать, покуда не разрешу обратно людьми стать!» Плюнула она и чем-то плеснула им вслед – не водой, а, видно, зельем каким. И обратилась вся свадьба – жених с невестой, родичи, дружки-подружки – волками. Прочие же, кто это видел, застыли в ужасе, разбежались в разные стороны, а ведьма лишь усмехнулась презрительно и домой пошла.