Жжх Заведомо, заранее объявляются людьми —Щ «сверхчеловеками». При содействии мощнейших средств массовой информации внедряются в сознание миллиардов людей «избранные» имена, олицетворяющие духовную жизнь человечества. Если раньше таковое происходило во многом стихийно, медленно, путем проверки временем и жизнью, то ныне это «по команде» делается за короткий срок. Месяцами, годами ежедневно в головы масс вбиваются эти имена «деятелей» самых разных областей жизни, подчас совершенно ничтожных зауряд-художников, зауряд-политиков, чудовищных палачей, изображаемых благодетелями жизни, СВЯТЫМИ ИТ. Д. 17 Авторы ) А.Н. Сохор. ) Л. В. Полякова. ) М.Р. Гофман. ) — Шостакович (ранний, не поздний). ) Гаврилин. ) Веселов. ) Ручьевская. ) Светланов. ) Л. Блуа. 0) А. Белоненко. 1) Р. Леденев. Жжх 5 мая Вечером с 10 до 1/2 двенадцатого смотрел по ТУ кинокартину (название не знаю) режиссера Балаяна с участием Л. Гурченко, О.Табакова и т.д. Все сдуто из зарубежного кинопродукта, болыше всего —Й итальянского. Непонятно, где происходит действие. Все чужое, чужая музыка. Совершенно нет признака русской жизни, ибо режиссеры — инонациональные, живущие в России (в их руках все кинопроизводство), чувствуют себя в ней на чужбине. Эстетика, мотивировка поступков заимствованы из чужого искусства. Русские герои, «русские человеки» — «беспутные», без пути, без цели в жизни, чахлые, вялые, анемичные, с нездоровой полнотой лица и нездоровым цветом кожи, как у Табакова — одного из героев «Современника», зачинателей «нового» этапа искусства театра и кино. Их «новые» герои ныне переживают свою «зрелость», полный крах своего поколения, о котором кричали (лжецы!), что это начало нового расцвета, освобождения от дурных догм и пр. От догм (ужасных!), слава Богу, вроде свободны, но страшный тупик — налицо. 359
Другие кричали (тогда, в конце 50-х годов) — «Плесень»! И эти оказались правы. Грибная прель с гадким запахом, что-то невыразимо грязное, «общепароходное». «Общечеловеческие» ценности что-то сильно смахивают на «общепароходную» зубную щетку, которой пользуются все пассажиры. Жуткое впечатление, а искусства — ноль. На редкость тяжелое впечатление. Жжх Все убытки и протори в области искусства списаны на Сталина и Жданова, на Государство. Но дело [во много] в миллион раз сложнее. Государство давало лишь сигнал к атаке: «Можно травить! Ату их!» Травлю же и все злодейства по истреблению культуры творила, главным образом, сама творческая среда, критики-философы, хранители марксистских заветов, ’окололитературные, околомузыкальные, околохудожественные деятели и т. д. Вот эти «полуобразованные» держат в своих руках всю художественную, всю интеллектуальную жизнь, всю культуру и, что самое страшное, всю машину ежедневного, ежечасного воздействия на совершенно беззащитные головы подданных, обитателей государства. Нет ничего, что можно было бы противопоставить ежедневному присутствию в каждой семье, в каждом доме всех этих пропагандистов, использующих эту пропагандную машину для ломки, оболванивания человека, для систематического внушения ему чувства полного своего ничтожества, невежества, тупости, извечной бездарности России и нашего народа. Можно подумать, что это не Россия была почти тысячу лет хранителем высочайших религиозных истин, дала миру великую литературу, музыку, живопись, театр, дала гениальную философскую мысль, непосредственно вышедшую из Евангельского вероучения, не Россия создала великое государство [крупнейшее, величайшее на земле], подданные которого... жимого Христа, и только этим объясняется критицизм литературы русской, творившей в сознании недосягаемого величия Божества. Жжх 10/У-1991 г. Два письма-отклика на концерт из моих сочинений, проведенный (редкостно!) Светлановым лет пять назад в БЗК, трансляция по ТУ 24 апреля”. Замечательный, глубокий в своем постоянстве (потому что честный) Р. С. Леденев. Это письмо надо бы сохранить, что нелегко, если не сказать невозможно, в том хаосе, в котором я живу. Дома — нет, угла для работы нет, времени нет — оно уходит на заботы о себе: подметание квартиры, мытье посуды (целый день изнурительная работа, к тому же портятся от воды руки, шелушится кожа, болят суставы и пр.), уборка постели, застилание ее, делаю я это скверно, никак не могу научиться, наблюдение за отоплением, поддержание в доме приемлемой 360
температуры, открывание окон, что связано с вечными простудами. Старичок на самообслуживании. Теперь и вовсе — негде жить. В городе — нельзя, врачи очень категоричны. А жить — негде. Ни работницы по дому, ее работу частично выполняю я и главную: приготовление обеда (и я хожу на рынок), стирка мелкого белья и одежды, которая вся уже порвалась (пальто демисезонное стыдно носить уже) и пр. Нет никакой помощи по делу. Многое теряю, взаимоотношения все нарушены. Нет помощника, нет секретаря (а он нужен позарез). Жизнь поддерживать в этих условиях невозможно. <...> Жжх Крупные композиторы русского модерна, несмотря на свою огромную талантливость, фантазию, слух, артистизм, — всё же духовные недомерки. Избалованные артистическим успехом, поклонением среды, они прожили, в сущности, счастливую и, можно сказать, относительно беззаботную (малозаботную) жизнь. Не в обиду им говорю это. Первый год обучения Жил я в общежитии 1-го техникума (впоследствии им. Мусоргского) в большой (ужасной) комнате на 15—20 кроватей. По вечерам все собирались: кто приходил с работы из фойе кинотеатров, из ресторанов, пивных (реже!), где подхалтуривали, так как на стипендию 30 рублей существовать было трудно, почти невозможно. Приходил и я после занятий в свободных классах, где разрешалось студентам играть до 10 часов вечера. Начинались разговоры, толки про разные случаи, анекдоты —щ невинного, в «гражданском» смысле, характера, но иногда и с эротическим «перцем». Рассказывалось и содержание нового кинофильма, и бытовые дела, и остроты. После своего прихода я быстро раздевался и ложился (хотя сразу уснуть, конечно, было невозможно), стараясь не вникать в ерунду и сохранить некоторые впечатления от найденных звуковых сочетаний (искалась «свежесть», ее мы ценили более всего, на конструкцию обращали внимание меньше). Некоторые закусывали, ужинали — хлеб, стакан горячего чая с сахаром (ужин!). У меня же никогда почти не оставалось на вечер еды, и голод был крайне неприятен, хотя я и привык к нему. Скрипач Олег Гороховцев — русский, из Новороссийска, сын врача, длинный, нескладный и совершенно неспособный к музыке, бездарный человек, обязательно после моего прихода должен был громко, для всех присутствующих, высказать сентенцию: «Таких композиторов, как Свиридов, — не было, нет, не будет (тут была пауза)... и не надо!» — заканчивал он со смехом. Это повторялось едва ли не (ежедневно) ежевечерне и не вызывало, кроме, кажется, первого раза, никакой реакции. Но Олег Гороховцев не уставал долбить мне эту тираду. Я ни разу ничем 361
ему не ответил. В первый раз это меня немного рассмешило и обидело, но, привыкнув, я стал думать: зачем он это говорит без конца? Что за удовольствие смеяться над тем, что человек учится сочинять музыку? Но смеялись над этим все мои «товарищи», некоторые ядовито, иные просто презрительно относились именно ко мне (я был единственным в общежитии, кто учился на композиторском отделении). Им, очевидно, думалось, что в их среде (русской по преимуществу) невозможно появление гения, а они понимали, что композитор — это гений, ведь они знали имена Баха, Чайковского и т. д. Понимали, что хороший скрипач, пианист и т. д. может получиться из них, но композитор современный вообще как бы не может возникнуть. Удивительные люди! Правда, тогда не было внимания к этому виду деятельности: Рахманинов был за границей, да к тому же еще запрещался, хотя он был уже классиком. Он как-то сразу им стал. Прокофьев тоже был зарубежный русский. Мясковский и Щербачев не смогли прославиться. Им было невозможно это сделать по ряду причин: принадлежность к чуждому социальному слою; отвержение всего русского. По этой причине и Глазунов третировался, а потому сбежал. Шостакович же еще не прославился широко, хотя ему была открыта поистине «зеленая улица». Первое дело, разумеется, по его таланту, второе, и немаловажное дело, — его фамилия, звучащая не по-русски. <...> О Зощенко Шостакович говорил мне, что он не производил на него впечатление особо умного человека. Я, разумеется, ничего об этом не могу сказать — знал его мало. Но однажды провел с ним вдвоем за разговором часов пять-шесть в гостях у Музы Павловой, которая деликатно оставляла нас наедине для беседы. И он рассказал мне много интересного, о чем я не имел понятия. Например, о расстреле Гумилева (об этом же говорил мне раньше и Вл. Вл. Щербачев), о смерти Маяковского, как Полонская пришла на репетицию в Х Т, никому ничего не говоря, а потом с ней случилась истерика и она рассказала о том, что поэт застрелился, и началась суматоха. (Об этом же говорила мнеи Л. Брик, когда я был у нее в гостях, тоже вдвоем с Музой, и кроме Катаняна больше никого не было. Рассказывая о смерти В В, Брик — плакала. Это меня поразило, т. к., очевидно, она много говорила на эту тему. Это не производило впечатление игры. Впрочем, Бог ее знает.) Говорил Зощенко еще много о Горьком, о своих коллегах. Романистов Толстого, Федина, других называл откровенно «эпигоны». Он произносил это слово: «эпигхоны». Буква «г» звучала мягко, как «х», это я помню до сих пор. Рассказывал он, как познакомился с юным Д. Шостаковичем на «вечерах» у (хирурга, кажется) Грекова, где собирался небольшой салон русской интеллигенции, национально, впрочем, разношерстной. Жена Б. Кустодиева была полькой (полячкой), очевидно, 362
