избегают употреблять даже в разговоре его имя. Напротив, их любимые авторы, предтечи — Глинка, Рахманинов, П. И. Чайковский, своего рода «камуфляж». Начало сезона Концерты: Бах-Шнитке, Губайдулина, Денисов. Бедный Щ остается лишь в качестве государственной ширмы (сидящий сразу на многих стульях). Именно это творчество есть наиболее полное выражение «застоя», идейного тупика, в который зашла наша жизнь, тупика, из которого Гос и все мы ждем выхода, «перестраивая свои ряды», но еще не обретя новой идеи движения или стыдливо боясь произнести сокровенное слово «капитализм», признав, что десятки миллионов загубленных людей, океан пролитой крови — все было как бы зря. Но эти жер принесены не зря. Есть среди них те, кто получил гигантскую выгоду, обрел власть и т. д. Воскресенье, 9 окт Вчера и сегодня слушал три телепередачи на музыкальные темы. Вчера — часовая передача Гаврилина: дивная, свежая, чистая, своя, незаемная музыка (передача так и называлась — «Пишу свою музыку»), «свои» мысли, глубокие соображения о жизни, о родной русской культуре, о судьбе нашей музыки — трудной судьбе. Необыкновенная передача «Интерпретация». А. Н. Скрябин. Фортепианные пьесы: главным образом, прелюдии ор. 11 и последние — ор.74, мазурка и что-то еще. Своеобразие, аристократичность, артистизм. Чистота стиля, лишь Этюд ор. 1 отдает влиянием Чайковского и Шопена. В хрупкой музыке Скрябина — предчувствие вселенской катастрофы. Мир — тонок, хрупок, беззащитен. Тонкий, изысканный музыкант — Игорь Никонович. Две дочери композитора — Мария и Елена. Одна из них говорит вещие слова: «Он был хороший человек, а если сделал что-либо не то, поэтому, наверное, умер так рано». И читает «Пророка»: «Моих ушей коснулся он и их наполнил шум и звон...» Как это замечательно и как уместно в устах старухи, в которой живет пламень гения, полученный от отца в наследство. Сегодня еще слышал новинку — «Концерт для альта с оркестром» Шнитке в исполнении Башмета, редкого виртуоза. Концерт имел большой успех. Что сказать о музыке? Шикарная, отлично выполненная (в своем роде) партитура. Отработанная, умело сделанная конструкция, не лишенная, впрочем, длиннот, главным образом, по причине неяркости интонационной сферы. К сожалению, нет своей речи, своеи интонации. Компилятивная музыка, смесь самого разного, слышанного уже многажды (в том числе и самого тривиального). Опора, уже заранее, на эклектику: Малер (многозначительные длинноты в духе заключения «Песни о Земле»), Берг, Шостакович (в смысле формы), но дряблый, вялый, куски 337
общеупотребительной музыкальной ткани (Европейских образцов — то ли из Баха, то ли из Венявского или еще откуда). Комиссионный магазин: все добротное, шикарное, но все ношеное, подержанное, подновленное, чужое [с чужого плеча. Музыка эпохи застоя, тупика]. [Все клочковато, музыка много раз прекращается.]| В гигантском количестве нот нет ни одной своей. Какое-то пышное, торжественное эпигонство. Длиннющее заключение, когда слушать уже давно нечего: альтист тянет свои ноты до бесконечности, дирижер показывает руки, перстень на пальце отдельно; потом оба — солист и капельмейстер — склоняют головы, потрясенные музыкой, и стоят так минуты полторы. Картина! Все это похоже по смыслу на музыку самодовольного Ант Рубинштейна, усовершенствованную и цивилизованную в соответствии с движением музыкального прогресса. Все это — р\азалатрейекИ — Симфонизм, гальванизированный Шостаковичем (ненадолго), все же отдает трупным запахом. Музыкальная трупарня, музыкальный морг. Имитация музыки. Как будто бы есть все (или многие) ее элементы, но нет ее самое. Все вторичное, ни о чем нельзя сказать — вот это такой-то. Комиссионный магазин: все шикарное, но не первородное, не свое, уже ношеное, как говорится — бывшее в употреблении, все с чужого плеча. Увы! Не всякий советский композитор может сказать подобно Гавр: «Пишу свою музыку». Самобытность дарования всегда была редкостью, а в русской музыке наших дней подобное явление уникально. Прививаемая в учебных заведениях, лихорадочно насаждаемая могучими средствами массовой пропаганды музыкальная эклектика, выдаваемая за «новое слово в искусстве», подобно глине залепляет уши современного слушателя. Она проникла в оперу, балет, насаждается «квадратно-гнездовым» способом, как насаждалась кукуруза четверть века назад. Она вытеснила из радиоэфира русскую классику: Даргомыжского, Мусоргского. Аккордовые рамплиссажи в миноре с фальшивыми нотами, подобных рамплиссажей бездна в каждом концерте для струнных инструментов. Какой-то не то Бах, не то Брух? А скорее всего, и то и другое. Словом, снабженная новым названием, старая, давно известная эклектика. Новизна ее лишь в яростной ее воинственности и высокомерии. Самуэль Гольденберг из «Картинок с выставки» Мусоргского с палкой — набалдашником «Голова Лев Толстой» °. Жжх Мемуары мар Ж”. Впечатление такое, что писал какой-то стский > компьютер. Ничего человеческого, ничего от себя, от личности — все выровнено, утрамбовано, закатано безликим бетоном, ни одного живого слова. Бездарный язык, язык пишущей машинки, арифмометра. Автору «помогала» некто Ржевская. Нетрудно догадаться — кто это такая, что это за лит обработчик. И так — всюду! Вся жизнь под контролем. Ср собрание сочинений А. Блока, цензурованное Вл. Орловым, и мн другое. 338
Жжжх Политизация культуры началась немедленно после Окт переворота. Низвержение памятников, расстрел Моск Кремля, закрытие газет, политизация слова, музыки, живописи и т. д. Предприимчивые футуристы объявили себя коммунистами-футуристами, комфутами, супруги Брик и Маяковский, Левидов, Третьяков, Кушнер ит. д. Жжх 15/Х— 88 г. Журнал «Юность» 1987 г. № 4. Статья А. Косаревой «Вожак», стр. 2—5. № 7. Из статьи А. Михайлова", стр. 76 цитаты из В. Распутина: «Правда проистекает из самой природы, ни общим мнением, ни указом поправить ее нельзя». Стр. 76. И далее — стр. 76. Нынешняя молодая проза, на мой взгляд, все-таки проза одиноких. Эти писатели больше оглядываются на своих далеких и близких предшественников, чем друг на друга. Верящие каждый в своего Бога русской классики — Достоевского или Гоголя, Бунина или Платонова, — они выбирают свои дороги в литературе и упрямо движутся по ним. Жжх «Расовая и профессиональная спесь». & 1 Рассуждения о музыке. Эмиль Котлярский (очевидно, Котляр)°. Жжжх «Дружба народов», № 6 1988. Стр. 200-209, «О чем нам говорят столетья»”. Журнал «Дружба народов» № 7 1988 г., стр. 207-208. Начало переписки совпадает с удивительными годами, которые в СССР еще спустя тридцать лет продолжали называть мирным временем... Это было время, когда устоявшийся уклад создавал ощущение жизни, как чего-то естественного, стабильного и не предназначенного в жертву военным катастрофам. История воспринималась как «ипостась Божия» и «олицетворенье его воли». Пастернак и его сверстники со всей серьезностью и самоотдачей были увлечены тем, что, по их мнению, должно было обеспечить действенность этой проповеди, помочь ей восторжествовать и дать любой человеческой жизни абсолютный смысл и ценность. Ретроспективно он написал о них спустя пятьдесят лет в «Докторе Живаго». В черновой рукописи романа мы читаем: «Все эти мальчики и девочки нахватались Достоевского, Соловьева, социализма, толстовства, ницшеанства и новейшей поэзии. Это перемешалось у них в кучу и уживается рядом. Но они 339
совершенно правы. Все это приблизительно одно и то же и составляет нашу современность, главная особенность которой та, что она является новой, необычайно свежей фазой христианства. Наше время заново поняло эту сторону Евангелия, которую издавна лучше всего почувствовали и выразили художники. Она была сильна у апостолов и потом исчезла у отцов, в церкви, морали и политике. О ней горячо и живо напомнил Франциск Ассизский и ее некоторые черты отчасти повторяло рыцарство. И вот ее веянье очень сильно в девятнадцатом веке. Это тот дух Евангелия, во имя которого Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. Это мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна». Независимо от того, где родились эти мальчики и девочки, жизнь их протекала в современном неблагополучном городе. Будь то Москва или, тем более, Петербург. Это был город, по словам Пастернака, «поднявшийся со дна "Медного всадника", "Преступления и наказания" и "Петербурга", город в дымке, которую с ненужной расплывчатостью звали проблемою русской интеллигенции. По существу же, город в дымке вечных гаданий о будущем, русский необеспеченный город девятнадцатого и двадцатого столетий». При том, что им ближе всего были чаяния униженных и оскорбленных и они сочувствовали революционерам, гонимым и страдающим за свои убеждения, они были далеки от политики. Они занимались своим делом так же, как люди реальных профессий: земледельцы, ремесленники, технологи. Их не интересовало, кто кому подчиняется, жизнь не рассматривалась ими в плоскости партийной и классовой борьбы, и вопрос власти для них не существовал. Письма Пастернака 10-х годов полны безоговорочного доверия к жизни, он принимает без страха и подозрения любые мгновения и случайные ее проявления. Углубленность в свои переживания затрудняет чтение. Но так начинало писать поколение перед тем последним мирным летом 1914 года, когда, по словам Пастернака, «любить что бы то ни было на свете было легче и свойственней, чем ненавидеть». Кровавый ужас мировой войны нашел свое крайнее выражение в России. Политика стала продолжением войны и на неотменимых основаниях бесконечно чрезвычайного положения подчинила всех и каждого, поставив вне закона естественное право и органическое понимание жизни. Гибель нравственных идеалов сопровождалась нарастающей деградацией цивилизованного быта. В письмах нашли выражение периоды, когда казалось, что разрушение вот-вот сменится нормальным укладом, достаточно свободным, чтобы искусство и наука могли продолжать прежнее существование. Но иллюзии жестоко подавлялись и в них переставали верить. Видя неуклонное развитие тенденций, казавшихся ему самоубийственными, и пережив гибель своих друзей, Пастернак, как второе рождение, принимает возможность творчества, подчиненного внеэстетической задаче — сохранить непрерывность исторического сознания и оставить свидетельство о прожитом времени. Позже и независимо к этому решению 340
