Словно прибыло сил у Перы от далекой песни, от печального голоса зовущей на помощь тоскующей Райды.
Теперь он не отдыхал в полдень, не спал в полночь; и скала дрожала от могучих ударов его топора, предчувствуя, что близок тот миг, когда Пера сокрушит ее каменную мощь и отнимет ее каменную силу.
И вот рухнула последняя глыба.
В отцовский пестерь положил Пера последний камень сокрушенной им скалы. В отцовском пестере унес он великую тяжесть и великую силу Каменных гор — Товпозиза.
Прямым путем через льды и снега на исходе третьего года ушел Пера из сурового края чуткоухого Войпеля. Тем прямым путем, которым водит птица Каленик серо-белых гусей со снежных пустынь к теплому морю Саридзь и от теплого моря Саридзь к снежным пустыням, — тем путем, что пролег через леса и болота, через горы и овраги к милым пармам Комму.
В ненастное, хмурое утро подошел Пера к родной земле.
Взглянул он в одну сторону — чернеет темный лес, взглянул в другую — расстилается болото. На песчаных холмах стоят сосны, на кочках краснеют брусника и клюква. Та же парма, да не та. Не узнаёт Пера родимых мест: хмуро, несолнечно небо, неприветлив, темен лес, а переспелые брусника и клюква на кочках как кровавые слезы.
Долго стоял Пера на краю леса, все ждал: не проглянет ли из-за туч радостное солнце, не зазвенит ли лес звонким птичьим щебетом, не донесется ли с заветных ягодных полян ласковая девичья песня, не поднимется ли в небо легкий дым охотничьего костра.
Но темно было небо; молчалив лес, нем, как камень, неприютен, как осенняя ночь.
Тут увидел Пера, что от самого края леса, от поляны, от болота, идет в чащу чья-то охотничья тропа. Тропа пряма, как боровая сосна, и на всех деревьях вдоль нее — хитрые зарубки.
Пошел Пера по той тропе через лес.
Идет, по сторонам поглядывает. Летают вдоль тропы рябчики и тетерева, скачут белки и куницы, в кустах стоят олени и сохатые. Богата тропа дичью.
Вдруг услышал Пера в придорожных кустах робкий шорох: то ли зверь крадется, то ли человек.
— Эй! — крикнул Пера. — Кто там есть? Выходи на тропу!
Шорох стих, а никто не откликнулся. «Зверь убежал бы от оклика, — подумал Пера. — Значит, там затаился человек».
— Эй, добрый человек! — опять крикнул Пера. — Выходи на тропу! Ведь быстрее и легче по тропе шагать, чем лезть по бурелому да сухостою.
— Твоя правда, — послышался в ответ голос из кустов. — Только не смею выйти на тропу, боюсь. Не моя эта тропа.
— Дороги в лесу никому не заказаны, — сказал Пера. — Ходи где хочешь.
— А по этой тропе заказано людям ходить.
Чудными показались Пере эти слова: не было раньше в Комму такого обычая, не было запретных троп.
Свернул он с тропы, пошел на голос, к робкому охотнику.
Был тот охотник худой и тощий, как линяющая перепелка, кафтанишко был на нем рваный, лапти стоптанные, а котомка пустая.
Взглянул Пера на котомку — ведь умение охотника сразу видать по котомке — и усмехнулся:
— Рябчиков да тетеревов — хоть руками лови, белок да куниц — хоть мешком греби, а у тебя котомка пустехонька…
— Дичи много, — вздохнул охотник, — да Вэрса не велит ее добывать. Забрал он себе все леса, оставил нас помирать с голоду. Видать, чужой ты здесь человек, коли не знаешь про Вэрсу.
— Чужой не чужой, а не знаю.
Присели Пера и охотник на валежнике, и начал охотник свой рассказ:
— В тот год, как нагрянули в Комму туны и йомы с черных скал, одноглазый леший Вэрса поставил свой лешачий треугольный дом на высокой горе у Кайского волока и пробил охотничью тропу через все леса.
Крепко-накрепко запретил он людям выходить на свою тропу и охотиться на ней темной ночью или средь бела дня. Нашлись смельчаки, не послушались и нарушили его запрет, да всех их лешак перебил без жалости.
Хозяйничает он по всем лесам, много зла делает людям. То распугает и разгонит в лесу зверей и птиц, а то украдет у охотника правильную дорогу; и тогда бродит-бродит наш брат-охотник по лесу и день и два, а все без толку: ни добычи в котомке, ни просвета впереди. Ясно, водит его леший. Тогда уж не до охоты, рад бывает человек, если выберется живым из лесу.
Давно уже наши люди не перечат ему, ублажить стараются.
Говорят, что он любит пироги с рыбой и яйца от черной птицы, так у нас каждый день кто-нибудь печет пирог с начинкой из окуней или шарит по вороньим гнездам. Принесут пирог и яйца в лес, сложат на осиновом пне, скажут: «Ешь, Вэрса, мы тебе угощение принесли. Ешь, а нас не трогай».
Прискачет Вэрса, сожрет все, а потом еще злее лютует.
В своих-то лесах люди давно уже все зверье побили, а к его заповедным лесам и подступиться боятся…
Кончил охотник свой рассказ и вздохнул, заглянул в свою котомку — да много ли в ней увидишь, когда котомка пуста.
Натянул Пера свой лук из тугой крушины, зазвенела тетива, сплетенная из крепких лосиных жил, просвистела стрела, и на тропу упали сразу три подбитых рябчика.
— Возьми птиц, — сказал Пера охотнику, — нечего пустую котомку таскать.
— Что ты! Что ты! — замахал руками охотник. — Не нужно мне лешачьих рябчиков, своя жизнь дороже!
Подхватил охотник котомку и бегом от Перы, только затрещали кусты, зашуршала трава.
Невесело усмехнулся Пера, подобрал подбитых рябчиков, сложил в свой мешок и пошел дальше.
Шел-шел Пера по лешачьей прямой тропе, глядь — тропа направо уходит, а налево блестит река. Свернул он с тропы и вышел на берег светлой Камы.
Течет Кама-река меж густых лесов и зеленых лугов, в светлых волнах всякая рыба играет, а на берегу сидит старик рыбак. Подошел к нему Пера и спросил:
— Как, отец, рыбка ловится?
— Да вот с утра ловлю — три ершика выловил, — ответил старик.
— Что так? В прежние времена в Каме-реке рыба ходуном ходила.
— Сейчас тоже в Каме рыбы полно, да появился в наших краях Ва Куль — водяной. Ни в Большой Каме, ни в Лупье-реке, ни в маленьких речках не дает промышлять рыбакам. Морды поставишь, сети закинешь, а Ва Куль рыбу разгонит, в морды накидает песку, сети набьет травой. Давно уж мы рыбы досыта не едали.
Взялся Пера за старикову сеть, потянул — тяжело сеть идет.
— Ну, видать, на этот раз тебе повезло, — сказал Пера. — Полна сеть.
Ничего не ответил рыбак. Стали они вытаскивать сеть вдвоем. Вытащили, а в ней воз черного ила и полвоза черной подводной травы.
— Вот тебе и рыба! — вздохнул старик.
И в это время забурлила вода и со дна послышался хохот, как будто кто по дну начал камни катать.
— Что это? — прислушался Пера.
— Он смеется. Рад, что нас с тобой обманул, — тихо ответил рыбак.
Вытряхнул старик ил и траву и снова забросил сеть, а Пера пошел дальше.
Наступила темная ночь. Хоть вперед смотри, хоть назад смотри — ничего не видать.
Набрел Пера на краю поля на низкую крестьянскую избушку, нащупал дверь и постучался:
— Эй, есть кто-нибудь в дому?
— Входи, добрый человек, — отозвался из избы тихий голос, — гостем будешь.
Нагнулся Пера и кое-как втиснулся в избу.
Темно в лесу, а в черной избе еще темнее.
— Почему, хозяин, сидишь ты без света да в холоде? — спросил Пера.
— Нет у нас огня, добрый человек. Сами не заметили, как по всей земле Комму затушил очаги тун Пам, обрек людей на мрак и холод. Один тун знает тайну, как зажечь огонь, да скрывает ее от людей. Вот мы и живем так: во тьме и холоде.
Вздохнул невидимый в темноте хозяин, вздохнул Пера.
— Накорми меня, хозяин, — попросил Пера.
Дал мужик Пере вяленого рябчика. Пожевал Пера рябчика, словно глины поел. Дал мужик Пере сухую лепешку из пихтовой коры. Откусил Пера кусок и не стал есть лепешку.
Усмехнулся хозяин:
— Непривычен ты, вижу, парень, к нашей еде. Погоди, поживешь у нас — и не то станешь есть. Мы тут так живем: день едим, два голодаем.
