Николай Карамзин».
12
Когда Карамзин сказал, что ему надобно искать квартиру, Алексей Александрович твердо объявил:
— И не думай об этом. Ты нас с Настасьей Ивановной смертельно обидишь, если откажешься поселиться у нас. Дом большой, места много. Или ты действительно настолько разлюбил нас, что тебя тяготит наше гостеприимство?
— Ну что вы, Алексей Александрович!
— Тогда больше об этом не заикайся. Особенно Настасье Ивановне. Да как ты только мог подумать о таком? Отведем тебе две комнатки, хочешь — в первом этаже, хочешь — вверху. Пожалуй, покойнее будет вверху.
Николай Михайлович стал жить в плещеевском доме на Тверской рядом с генерал–губернаторским дворцом. Дом Плещеева действительно был большой и просторный — настоящий барский дом, построенный еще в те времена, когда не теснились и строились в Москве так же просторно, как в каком–нибудь орловском или саратовском имении. Двухэтажный каменный дом глаголем, смотревший одной стороной на Тверскую, другой — в Брюсовский переулок, был внушителен и вместителен: два десятка жилых покоев, множество теплых сеней, переходов, кладовых соединялись в нем причудливо и безо всякого плана. Конечно, наверное, вначале план существовал, но при постройке и последующих многочисленных пристройках, перестройках, приспособлениях и приноровлениях оказался окончательно нарушен, и теперь иной раз оказывалось, что пробитая когда–то лестница, поднявшись на второй этаж, упиралась в глухую стену, потому что бывшая тут когда–то дверь почему–то оказалась неудобной, а в иную комнату можно было попасть только через внешний балкон. Вся обстановка в доме была старая. Зато вещи были добротные, обжитые, привыкшие к хозяевам и к их гостям, круг которых не менялся десятилетиями, и такие же доброжелательно–гостеприимные, как хозяева дома. К дому прилегали двор с хозяйственными постройками и сад. Во дворе плотно стояла большая и важная каменная поварня, просторный каретный сарай, конюшня на четырнадцать стойл, да еще с навесом на случай, если кто приедет на ямских, ледник, житница для ссыпки хлеба, людская и еще много строений, смотря по надобности менявших свое назначение.
Комнаты Карамзина располагались в конце здания и имели отдельный выход. Окна были обращены в запущенный и неухоженный, а потому именовавшийся английским сад. Работать здесь было хорошо и покойно. Кроме того, тут же, на Тверской, помещалась и типография, и книжная лавка, через которую распространялся журнал. Одним словом, жизнь в доме Плещеева представляла множество удобств.
Опека Настасьи Ивановны сейчас не казалась Николаю Михайловичу отяготительной. После того, как целых полтора года он целиком был предоставлен самому себе и все это время никому, в сущности, до него не было дела, забота друзей была для него даже приятна.
Только занявшись вплотную журналом, Карамзин понял, что издание своего журнала, да еще с такой программой, какую он себе наметил, дело непростое и нелегкое. Работа с Петровым над подготовкой номеров «Детского чтения» была по сравнению с нынешними заботами детской игрой.
Оказалось, что издатель журнала должен обладать множеством самых разнообразных талантов: быть смекалистым хозяином, расчетливым экономистом, типографским мастером, чтобы не прогореть на первом же номере, художником и грамматиком, чтобы лист имел опрятный вид и не пестрил ошибками, дипломатом, чтобы уговаривать нужных и желанных авторов и отговариваться от бесталанных сочинителей, при этом не ссорясь с ними, и, кроме того, исполнительнейшим автором, поскольку половину журнала составляли сочинения самого Карамзина.
Гаврила Романович Державин сдержал свое слово и прислал «Видение мурзы» уже в середине ноября. Видимо, пример Державина заставил поторопиться и других петербургских поэтов: прислали стихи Николев, Львов, Нелединский–Мелецкий. Дал несколько стихотворений Херасков, Петров обещал в самое ближайшее время найти и перевести что–нибудь, имеющее чрезвычайный интерес.
Подписчики, для которых «Московский журнал», несмотря на столь подробное объявление, был, что называется, котом в мешке, не особенно торопились подписываться, так как читающая публика по опыту знала, что издатели журналов своих широковещательных обещаний чаще всего не выполняют.
В январе вышел первый номер «Московского журнала». В нем было все, что обещал издатель: стихи Державина, Хераскова, Дмитриева. Но самым интересным в нем оказались «Письма русского путешественника». После выхода первого номера число подписчиков увеличилось сразу вдвое — это был настоящий успех.
Журнал заполнил всю жизнь Карамзина. Николай Михайлович часто ловил себя на мысли, что в самое неподходящее время и в самых неподходящих условиях начинает прикидывать: а не лучше ли то, что я собираюсь сказать, приберечь для журнальной статьи? И умолкал. Для чтения он теперь выбирал такие сочинения, о которых можно было бы сообщить читателям журнала. Сидя в театре, он не наслаждался, как прежде, спектаклем, а придирчиво следил за игрой актеров и сочинял рецензию.
Летом в Москву приехал Дмитриев, и в первую же минуту свидания разговор зашел о журнале.
— Да ты скажи, как живешь, как здоровье, как твои сердечные дела, — перебил его Иван Иванович.
Николай Михайлович на мгновенье замолк, потом ласково коснулся руки Дмитриева.
— Прости, друг, но сейчас мое здоровье, мои сердечные дела, моя жизнь — это журнал.
Дмитриев с сочувствием и пониманием покачал головой.
— Потому он и хорош так. Я от многих слышал похвалы твоему журналу.
— Хвалят не журнал, а напечатанное в нем, — сказал Карамзин, — и в этом первым делом заслуга авторов. Знаешь, твоя «Модная жена» очень понравилась московской публике, причем публике разного разбора. Ее читают даже записные франты и модные дамы. Франты говорят: «Прекрасно», а одна модная дама со стыдливою, но благосклонною (не ко мне, а к тебе) улыбкой пролепетала: «Ах, в иных местах очень вольно…» И тут же спросила, будет ли помещено в ближайших номерах что–нибудь подобное. Поэтому давай новую поэму. Или ты принес что–то иное.
— Ничего я не принес. Есть у меня кое–какие стихи, но они на квартире у дядюшки. Я зашел сказаться, что приехал.
(Дмитриев в Москве обычно жил у дяди Петра Александровича Бекетова, дом которого находился на той же Тверской, в пятистах шагах от дома Плещеевых.)
— Но все–таки, каковы московские новости, кроме твоего журнала? — продолжал Дмитриев.
— Да почти всех знакомых ты увидишь в том же виде и за теми же занятиями, что год или два назад. Впрочем, у нас важная новость — наконец–то устроили бульвар. От Тверских до Никитских ворот. Если хочешь увидеть все московское общество сразу и общим планом, пройдись по бульвару.
— Обязательно пройдусь. А ты разве не составишь мне компанию?
— Что ж, пойдем.
Дмитриев и Карамзин вышли на улицу, и через пятнадцать минут были уже на Тверском бульваре.
Бульвар был разбит на месте снесенной около десяти лет назад стены Белого города, и сохранял еще вид крепостного вала со сглаживающимися, оплывающими каждую весну и осень откосами. Вдоль обеих сторон вала были насажены в два ряда березки, а посредине шла ровная, посыпанная песком аллея для прогулок. Тощие березки принимались плохо, не росли и не давали никакой тени. Песок и земля на прогулочной аллее в жаркие дни превращались в пыль, которая, поднятая ногами сотен гуляющих, висела в воздухе и скрипела на зубах. Но, несмотря на все неудобства, к часу пополудни бульвар бывал полон.
По пути Карамзин развивал перед Иваном Ивановичем свой взгляд на бульвары как на свидетельство прогресса.
— Московский бульвар, — говорил он, — каков он ни есть, доказывает успехи нашего просвещения и вкуса. Ты можешь смеяться, но утверждаю смело, что одно просвещение рождает в городах охоту к народным гульбищам, о которых, например, не думают невежественные народы и которыми славились умные греки. Где граждане любят собираться ежедневно в приятной свободе и смеси разных состояний, где знатные не стыдятся гулять вместе с незнатными и где одни не мешают другим наслаждаться ясным летним вечером, там уже есть между людьми то счастливое сближение в духе, которое бывает следствием утонченного гражданского образования. Предки наши не имели в Москве благоустроенного гульбища, и мы захотели иметь это удовольствие совсем недавно. Зато посмотри, как мы любим наш бульвар! Жаль только, что он скуп на тень и до крайности щедр на пыль.
