Агей, который уже тоже далеко не был трезв, потрепал стольника по высоченной шапке и сказал:
– Афоня! Шапку-то сними.
Ордин, увлеченный государственными мыслями, только досадливо махнул рукой.
– Эх, Агей! Ведь в Ливонии да Лифляндии и немецкие, и польские земли есть. Сразу все возьмем, и не хуже их будем. Ума немного у немцев, больше учености, а у поляков ума хватает, да толку им от того ума – чуть да маленько. В десяток лет у них всему научимся, а там уж нам сам черт не брат, пойми! Уже и Польша та, и черкасы от нас никуда не денутся, в Варшаве воевода простой будет стоять, как в Казани к примеру. Ну, уж из Шереметьевых или Долгоруких назначат – того не знаю, но какого-нибудь да найдут, пустой Аршаву не оставят.
– Афоня! Шапку сними! – настаивал Агей с хмельным упрямством. В своих мыслях он, вероятно, находился уже далеко отсюда, в своем плодородном украинском поместье, где дюжие хохлы усердно возделывали землю, а ядреные малороссийские красавицы посылали ему самые многообещающие взгляды. Но два посла по-прежнему сидели в обнимку, слегка раскачиваясь и со вкусом прикладываясь время от времени к неуспевшей остыть от жаркого крымского солнцам бутыли.
Внезапно вся окружающая степь наполнилась звуками: перекрикивались люди, ржали кони, шелестела примятая трава. Все бы это не испугало послов, но звуки эти раздались внезапно и, очевидно, подошедшие к ночлегу люди также торопились. Они громко перекрикивались, но ночной туман и расстояние скрадывало звуки, и было невозможно понять, на каком языке они говорят. Звуки эти перемещались вокруг костра, раздаваясь по разные стороны от него, от чего казалось, что ночные гости наступают сразу со всех сторон. Послы неожиданно быстро, для таких хмельных людей, вскочили на ноги и выхватили сабли из ножен, а Агей успел еще и извлечь неведомо откуда взявшийся у него пистолет. Движение и звуки вокруг костра продолжались, и решительно неясно было, с какой стороны ожидать нападения врагов, или же появления неожиданно явившихся друзей, во что верилось куда меньше. Агей и Ордин прижались спиной друг к другу, и стали поворачиваться в том направлении, откуда, судя по всему, угрожала наибольшая опасность. Движение продолжалось довольно долго, а послы с самым серьезным видом поворачивали свою двойную упряжку то в одну, то в другую сторону. Охранник Пуховецкого также насторожился и, казалось, пребывал в больших сомнениях: то ли бежать на помощь послам, то ли отвязать Пуховецкого, то ли не суетиться до поры до времени. В это время на поляну, где горел костер послов, выскочил растрепанный мужичонка в ногайской одежде и, недолго думая, повалился на колени. Именно это и спасло мужичка, так как, стоило тому появиться из тени, как Агей Кровков немедленно выстрелил из своего пистолета, и непременно свалил бы нежданного гостя наповал, если бы тот не начал сразу падать. Пуля прошла в вершке от головы ногайца – тот даже не успел испугаться – и срезала кору на ближайшей иве.
– Батьшка, не велись гневайся, пошалей! – закричал тут же нежданный гость, а затем на поляну выбежали сразу несколько запыхавшихся и испуганных малороссов, которые совершенно не понимали, что им делать: то ли падать вслед за ногайцем на колени, то ли поговорить с послами, то ли просто сбежать, покуда не поздно.
– Да не мечитесь вы, черти! – заорал Агей, размахивая пистолетом. Он уже узнал среди суетившихся мужиков тех, что сопровождали посольский обоз, с опозданием выдвинувшийся из Перекопа много часов спустя после выезда самих послов. – Ух, и напугали, сукины дети… – облегченно сказал Кровков.
Афанасий Ордин решил выразить свое облегчение по-другому, и, подскочив к приехавшим мужикам, начал лупить их по всем частям тела, которые попадались ему под руку или под ногу.
– Сатанаилы! Скоты! – не унимался он, и, вставив саблю обратно в ножны, принялся этими ножнами охаживать всех, до кого мог дотянуться. Украинцы стояли с повинным видом, уворачиваясь время от времени от ударов посла, а ногаец так и лежал ниц. Пришлось Агею Кровкову успокоить своего спутника.
– Сундуки-то нести? – поинтересовался наконец осторожно один из провожатых обоза, поняв, что гроза прошла стороной.
– Неси, ирод. Пальнуть-то заранее не могли? – отвечал Агей. Ногаец, едва избежавший смерти от пули Агея, вскочил на ноги, пробежал сажень, и снова повалился на колени.
– Палили, батьшка, иш как палили! И кричали ешо громко. Степь! Всо видать, нишго не слышать – заключил ногаец. Черкасы качали головами и выразительно смотрели на Кровкова, подтверждая его слова.
– Еще и не все успели – заметил один из черкасов – Скоро еще подводы будут, Бог даст.
– Бог даст… Несите, черт уж с вами – махнул рукой Агей. Он нервно начал шарить в траве в поисках оплетенной прутьями бутыли и, вскоре обнаружив ее, сделал особенно большой глоток. Ордин, как и всегда, поддержал его почин.
– Ты это, Варфоломей – тот-то сундук неси поскорее – доверительно обратился Кровков к одному из черкас, который с пониманием взглянул на Агея, слегка поклонился и стремительно отправился выполнять поручение. Вскоре после этого среди других пыльных сундуков, которые, пыхтя, переносили мужики на поляну, появился один, сравнительно небольшой и изящно расписанный. Кровков удовлетворенно кивнул. После этого он принялся как-то торопливо выпроваживать сопровождающих обоза. Когда украинцы, почтительно откланялись и ушли, Агей рванулся к расписанному сундуку и резко дернул крышку вверх. Заглянув внутрь, он сокрушенно закачал головой и пробормотал: "Эх, не довезли девку", после чего не без труда, пыхтя и покряхтывая, извлек из сундука девушку в истрепанном сером сарафане. Она выглядела бездыханной – длинные рыжие волосы ее падали почти до земли и слегка колыхались. Агей положил девушку на землю и принялся, как мог, приводить ее в чувство – то тряс за плечи, то слегка похлопывал по щекам, однако усилия его не приносили плодов. Афанасий, который после ухода малороссов какое-то время приходил в себя сидя около костра и слегка покачиваясь, наконец обернулся и увидел происходящее. Он порывисто вскочил на ноги и принялся судорожно размахивать руками и издавать какие-то нечленораздельные звуки, а затем начал короткими рывками бегать по поляне, то приближаясь к Агею и лежащей девушке, то возвращаясь назад к костру. Наконец, словно приняв некое важное решение, Ордин решительно схватил бутыль и ринулся к девушке. Оттолкнув Агея, он одной рукой приподнял ее за плечи, а второй решительно влил в рот несчастной чуть ли не половину оставшегося содержимого бутыли. Девушка сначала начала мелко подергиваться, потом закашлялась, а затем пришла в себя и подняла голову, осматривая все вокруг мутным и непонимающим взглядом. Настал черед удивиться и Пуховецкому: перед ним была именно та рыжая худенькая девушка, которую он видел на невольничьем рынке. "Ай да москаль!" покачал головой Иван, испытав прилив невольного уважения к Агею. В это время Афанасий Ордин, убедившись, что нежданной гостьи, по видимости, ничего больше не угрожает, встал и начал медленно приближаться к Кровкову, приопустив голову, держась за рукоять сабли, и осыпая Агея сквозь зубы ругательсвами.
– Мужик, страдник, пес шелудивый! – шипел Афанасий.
– Афоня, остынь! Не мог я ее бросить, не мог! Уж коли с рынка забрал, дальше как за самого себя за нее отвечаю. Не взыщи!
При этом дюжий Кровков почти испуганно пятился от щуплого Ордина, так как в гневе тот был, и вправду, страшен. Случай на рынке, завершившийся, в том числе, и пропажей девушки, стал причиной немалого гнева хана и его окружения, и Ордину пришлось пустить в ход все свои дипломатические таланты, а также и значительную часть имевшейся у него посольской казны, чтобы умиротворить татар. Одним из непременных условий этого было возвращение похищенной девушки ее владельцу, торговцу Акипу-аге. Кровков покаялся, и взялся лично вернуть рабыню хозяину, и пообещал, к тому же, сходить и лично принести Акипу извинения, чем изрядно удивил Ордина. Вскоре девушка куда-то исчезла, как оказалось, лишь для того, чтобы вновь появиться в жизни Афанасия в самый неожиданный момент. Теперь Ордин был не на шутку зол, так как этот пустяковый случай мог запросто превратить удачное посольство в неудачное, стоило хану разозлиться и отказаться выполнять достигнутые договоренности. А для обиды у него теперь появился хоть и мелкий, но вполне осязаемый повод, и повод этот сейчас сидел неподалеку и смотрел прямо на Афанасия из-под копны рыжих волос вытаращенными от удивления и испуга глазами. Когда Ордин поднял руку, словно готовясь вцепиться Агею Кровкову в горло, а тот, в свою очередь, перестал пятиться назад, и в его глазах тоже сверкнул гнев, раздался тоненький испуганный голос:
