Отчеканив это, Матвей слегка поклонился.

– Рад слышать. Ты бы, сударь, и юноше этому объяснил, что не только в поместной коннице можно честь добыть, а бывает, что и рейтары в бою крепче. К смотру готовы?

– Готовы, боярин, только кони наши за оградой, и оружие забрали…

– Об этом не думайте, там все найдется. С Богом!

Тут боярин выразительно посмотрел сначала на Артемонова, а потом на небольшую почти незаметную дверцу в боковой стене. Для убедительности, он повторил это пару раз, пока Матвей и Серафим не начали протискиваться в дверцу, поминутно оглядываясь на Никиту Ивановича – правильно ли они его поняли.

– Никита Иванович, Никита Иванович… Много их нынче, Никит Ивановичей… – бормотал себе под нос Артемонов, пока они с Серафимом протискивались куда-то по длинному, едва в половину человеческого роста, ходу, открывшемуся за маленькой дверцей.

– Боярин и князь Никита Иванович Одоевский! – подсказал ему Коробов – Государев ближайший думный человек.

– Вон оно что… – прокряхтел Артемонов, поднимаясь с пола и отряхивая с ладоней пыль и сажу.

Ход, как оказалось, вел комнатку примерно того же размера, как и та, где заседал боярин Никита Иванович, и довольно уютную. Сводчатый кирпичный потолок освещался несколькими небольшими смоляными факелами, и в комнатке царила приятная полутьма. Прежде, чем что-то толком увидеть, Артемонов и Серафим почувствовали запах теплого, свежего хлеба, соленых огурцов и меда. Оглядевшись, они заметили в середине комнатки несколько невысоких деревянных столиков, на которых в изобилии были разложены на больших блюдах всевозможные закуски: пироги, куски мяса, рыбы, соленья и калачи. Сбоку от столов, на высоких поставцах, стояло несколько кадушек, судя по запаху – с медом и пивом. В клети не было ни души. Артемонов и Серафим некоторое время молча переглядывались, затем одновременно пожали плечами, и шагнули к поставцам. Дальше каждый поступил в силу своего возраста: Серафим начал с неправдоподобной скоростью заталкивать в рот всю снедь, до которой мог дотянуться, а Матвей торопливо налил себе большую кружку красного меда, и начал жадно, проливая чуть ли не треть, глотать благоухающий напиток. Прошло немного времени и, поскольку друзей никто не торопил, дошли руки и у Артемонова до еды, и у Серафима до выпивки. Однако стоило им обняться и завести плясовую, как открылась незаметная до этих пор дверца, и суровый голос велел им прекратить непотребство и выйти во двор. Дворяне, покачиваясь, повиновались суровому голосу.

Картина, которую увидел Матвей выйдя из клети, была до того впечатляющей, что он чуть было не протрезвел. Довольно большую площадь ограничивала с одной стороны паперть старинного собора, с другой – звонница, а еще с одной – палаты, такой высоты и богатства, что и на Москве не сразу найдешь. Все это было привычно Артемонову, однако сегодня все эти строения были убраны самыми яркими и драгоценными материями, мастерски написанными хоругвями и знаменами разных полков, а, кроме того, ярко освещены сотнями факелов. Полотна и знамена изрядно за прошедший день замело снегом и потрепало ветром, и все же они не могли не поражать скромных уездных дворян. Но дело было даже не в них. Конечно же, вся площадь была окружена застывшими в неподвижности стрельцами, еще суровее и неприступнее тех, что видели Матвей с Серафимов раньше, а кроме стрельцов вся она, кроме самой середины, была запружена дворянами и детьми боярскими, которые еще недавно мерзли вместе с Артемоновым и Коробовым за воротами. Но теперь они не сидели со скучающим видом на сугробах или в санях, а стояли такими же изваяниями, что и привычные к этому делу стрельцы. Но самое примечательное зрелище представляло собой здание палат, еще обильнее, чем прочие, украшенное знаменами и хоругвями. Около него стояло и сидело несколько дюжин стряпчих, писцов и дьяков, судя по богатству одежды и заносчивому виду – московского чина. Выше них, подпертый невысокими, красивыми столбцами с каменной резьбой, ярко раскрашенными и позолоченными, виднелся маленький, уютный балкончик, где, по всей видимости, располагались самые главные на смотре персоны. Почти весь балкончик занимал огромный, богато одетый боярин, с властным и слегка хмельным видом осматривавший шевелившуюся на площади чернь. Необычным в наряде боярина был большой и пышный, белоснежный немецкий воротник, который очень мало шел к его остальной одежде. "Голландец" – подумал Матвей – "Тот самый". В этом случае помощь Серафима Артемонову не понадобились: царского тестя, Илью Даниловича Милославского по прозвищу "Голландец" знали решительно все. Боярин Милославский был так велик и солиден, что оставалось лишь удивляться прочности маленького балкончика. Оставшееся на нем небольшое пространство занимали два человека. Один был очень скромно державшийся служилый немец в высоком чине. Он был в горлатной шапке и пышном охабне, из-под которого, однако, виднелась немецкая кираса и такой же, как у боярина, хотя и куда более скромный, белый воротник. Еще один одетый похожим образом немчин стоял внизу под балконцем, в окружении толпы дьяков и стряпчих. Наконец, по правую руку от Милославского, едва заметный, помещался молодой человек, вероятно, монашеского звания, одетый во все черное, с небольшой черной тафьей на голове. У него были довольно пышные черные волосы и борода, а лицо сильно раскраснелось от мороза, хотя и оставалось, в соответствии с его сословием, весьма бледным и строгим. Артемонов подумал, что хотя монахи и оборонили в свое время от ляхов Троицын дом, а все же в таком мирском деле, как военный смотр, им бы участвовать не стоило – но разве понять простому человеку царский замысел? Наконец, в середине площади стоял на деревянных опорах целый ряд пищалей, карабинов, мушкетов, шпаг, сабель, и даже стрелецких бердышей. Неподалеку находились несколько уже весьма сильно порубленных соломенных чучел – не обманул Никита Иванович. Снег посреди площади был до земли вытоптан и грязен.

В то время, когда Матвей с Серафимов вышли во двор, держать экзамен должен был один из немцев, которые, хотя и в небольшом числе, виднелись среди городовых дворян. Услышав свое имя – Филимон Драгон – которое громко и совершенно неправильно прокричал Милославский, затем, потише и правильнее повторил по списку один из дьяков, и, наконец, нужным образом произнес стоявший под балконом немец, сбросил пышную медвежью шкуру и, вместе с денщиком, вышел на середину площади. Под шкурой был полный немецкий костюм с панталонами, широкими штанами вроде юбки, тонкой курткой и еще более внушительным, чем у Ильи Даниловича, белым воротником. Артемонов мысленно выразил уважение немчину, у которого даже крепкий вечерний мороз не отбил охоты к родному платью.

– Хочешь ли служить великому князю и царю, Алексею Михайловичу московскому, против всех его неприятелей? – поинтересовался надменно Милославский, не глядя на нехристя. Чужеземец кивнул и слегка поклонился.

– Знаешь ли науку воинскую, и какой чин имеешь?

Чужеземец замялся, но тут же стоявший внизу около балкона немец перевел ему слова боярина. Говорил немец на английском языке с сильным шотландским выговором – именно на том наречии, которым изъяснялся покойный Иван Ульянович. Поняв, о чем его спрашивают, немчин кивнул головой, и объяснил с тем же выговором, что был он рейтарским и пехотным офицером, а служил последнее время в Польше в чине капитана. Это перевели боярину, и тот сдержанно кивнул.

– Покажи, как умеешь владеть пешего и конного чужеземного строя оружием! – повелительно произнес Милославский.

Услышав перевод, Филимон с большим сомнением покосился на стоявшего внизу немца, и негромко поинтересовался у того, правильно ли он понял боярина, и действительно ли ему следует сейчас показать владение шпагой и пистолетами. Немец грустно кивнул. Драгон тогда раздраженно заявил, что с этим куда лучше справится его денщик, и попросил перевести это боярину. Его собеседник-немец с тем же грустным видом покачал головой – дескать, не стоит, не перечь, и делай, что говорят. Филимон с надеждой поднял глаза к балкону, но стоявший там второй немец также чуть заметно, с понимающим видом, кивнул ему.