Осознание того, что Бен сбежал и теперь находится в смертельной опасности из-за жестоких слов, которые я бросила ему в лицо, терзало меня, давило на совесть мельничным жерновом. Понимает ли Бен, как много он для меня значит? Догадывается ли, как я его… ценю?

От страха, что я могу потерять еще и Квоша, у меня затряслись руки. Я готовилась отправить его в путь, ведущий к свободе, и сама дала пропуск.

Он может сбежать.

А может остаться.

Что я буду делать без Квоша, который всегда был рядом со мной?

Квош, между тем, тихо стоял и ждал, когда я очнусь от задумчивости. Внимательные глаза поблескивали на фоне бронзовой кожи.

– Пожалуйста, вернись, – нарушила я наконец молчание.

Мулат кивнул.

Я отошла к окну. У меня за спиной раздались его шаги – он направился к двери.

– Квоши, – тихо окликнула я под влиянием порыва – мне вдруг вспомнился недавний разговор с ним в этом же кабинете и возник нелепый, удививший меня саму вопрос, на который мне непременно нужно было получить ответ.

– А твой отец… он любил твою мать? Это была взаимная любовь? – спросила я, не оборачиваясь. Прямо передо мной на стекле расплывался мой бледный образ на фоне сияния рассвета, которое уже растекалось за окном. И я видела отражение Квоша, стоявшего в темном дверном проеме у меня за спиной.

Его голова качнулась:

– Да, миз Лукас. Да, он любил.

Квош вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Я так крепко сжала пальцы на краю подоконника, что побелели костяшки. Глаза опять щипало от слез. Сдвинуться с места мне удалось, лишь когда мое отражение в окне полностью растворилось в лучах восходившего все выше солнца.

И одновременно наступила абсолютная ясность в мыслях. Я даже удивилась, что не поняла этого раньше. Ведь Бен уехал, не зная, как он… любим. Любовь для него была несбыточной мечтой, и, вероятно, он понял это задолго до меня. Мне вспомнилось о том, как мучительно он пытался держать дистанцию, когда я так жаждала его дружбы.

Я прижалась лбом к стеклу и начала молиться.

36

Часы тянулись как дни, а ночи и вовсе сделались бесконечными. Прошла всего неделя, а мне казалось, долгие месяцы.

Я отправила Того в город – за неотложными покупками на рынок, а заодно он должен был доставить Чарльзу письмо о нашей истории с индиго. У меня много времени занимала проверка счетов и подбивка баланса. Я считала и пересчитывала в надежде найти для нас возможность выжить, не закладывая Гарден-Хилл, и в итоге пришла к выводу, что мы можем этого избежать и даже свести концы с концами, но денег на изготовление оборудования и на жалованье новому мастеру индиго у нас не останется. Я уже побаивалась, что мне придется отказаться от своих планов по производству индиго.

Дожди утихали и начинались снова, за одним отбушевавшим штормом без промедления налетал другой. Ветра смели с навеса над нашей школой пальмовые листья, но Сони с Помпеем поспешили все привести в порядок, не дожидаясь моего приказа.

Кромвель явился ко мне в кабинет через три дня после того, как Квош отправился за Беном.

– Никаких новостей?

– Никаких, – вздохнула я.

– Я хотел поблагодарить вас за то, что вы послали своего человека на поиски Бена.

– Не сто́ит. Я сделала это не ради вас, а ради его безопасности.

– Разумеется. И тем не менее спасибо. – Кромвель уселся в кресло без приглашения, и я сразу почувствовала приступ злости.

– Чем я еще могу вам помочь? – сухо спросила я. – Вы закончили паковать вещи?

– Видите ли, в чем дело… Я… э-э… Мне жутко неловко, но я не могу оплатить обратную дорогу.

Я вскинула бровь.

– И… э-э… мне, собственно, некуда возвращаться. Мы с братом… гм…

– Значит, ваши байки о совместном деле были пустым бахвальством? – Я подумала, что брату он, видимо, осточертел так же, как и мне. – Так зачем же вы собирались взять на свое попечение жену, если у вас нет средств?

– Ну, я думал, что… э-э… Ваша маменька дала мне понять…

– Вы думали получить за мной богатое приданое? Может, плантации сахарного тростника на Антигуа, принадлежащие моему отцу? Что ж, боюсь, они тоже в закладе. И вы хорошенько потрудились, чтобы сделать наше и без того тяжелое финансовое положение совсем безнадежным. Браво.

Кромвель повесил голову.

– Прошу прощения, – пробормотал он.

– Что?..

– Я сказал: прошу прощения, – повторил он, и было видно, что слова давались ему с трудом.

– Ваши извинения не покроют наших счетов, увы. Я не могу оплатить вам дорогу домой. Вам придется выиграть эти деньги в карты, наверное. И кстати, в письме к вашему брату я рассказала, что вы тут натворили, и попросила возместить нам средства, потраченные на ваше жалованье.

Румяные щеки Кромвеля вмиг побелели.

– Нет, вы не можете…

– Могу. Письмо отвез в город Того несколько дней назад.

– Господи боже…

– Да, можете помолиться. Кто знает, на что способна сила христианской веры. Так или иначе, мои недавние молитвы не были услышаны. Но до чего же все мы любим перекладывать ответственность за свои беды на плечи Господа нашего. Сразу и собственный груз вины как будто легче становится, верно?

Кромвель тряхнул головой, словно моя маленькая речь произвела на него сильное впечатление:

– А вы довольно умны для женщины.

– Сочту это за комплимент. А теперь прошу меня простить – дела. Да и вам надо закончить собирать вещи.

– Куда я поеду?

Я безжалостно улыбнулась:

– Желательно подальше с глаз моих. – Опустив взгляд на свою тетрадь с расчетами доходов и расходов, я не увидела ничего, кроме вопиющей безнадежности нашего положения.

Кромвель поднялся с кресла.

– Вы жалкое подобие женщины, – процедил он сквозь зубы. – Похоже, мне даже повезло, что все так закончилось.

– Мистер Кромвель, – я удостоила его взором лишь на секунду, – вы жалкое подобие… Я собиралась сказать «джентльмена», но… – Я взялась за перо, презрительно качнув головой. – Вы даже такого определения недостойны. Вы жалкий и точка. А теперь извольте удалиться.

Кромвель развернулся, задев кресло, которое скрипнуло ножками по полу, и зашагал к выходу из кабинета. Я представила себе, что от бешенства губы его сейчас сомкнуты в тонкую линию.

Следующие несколько дней я места себе не находила. Даже странно, что не протоптала дыру в ковре отцовского кабинета, ибо только и делала, что расхаживала туда-сюда. Я снова начала заниматься французским с Полли и взяла ее себе в помощницы на уроках чтения с негритянскими детишками. Поскольку дожди то прекращались, то обрушивались на нас с удвоенной силой, а навес в нашей школе на открытом воздухе не защищал от стихии, я перевела учеников в кабинет. Мать мне на это и слова не сказала. По-моему, она чувствовала исходившее от меня презрение к ее глупому поступку и старалась не попадаться лишний раз на пути.

Иногда, в хорошую погоду, мы проводили занятия на воздухе, и к нам присоединялся Лиль-Гулла. Все вместе мы складывали буквы из веточек на земле. Маленькая Эбба наблюдала за нами и радостно визжала, когда я с детишками перепрыгивала от одной буквы к другой, выкрикивая их названия. Еще весело было собирать ракушки и камешки, а потом тоже выкладывать их в форме букв. В остальное время я почти не улыбалась, или приходилось себя заставлять. Утренние часы с детьми были единственной отрадой – лишь на уроках с ними я могла отрешиться от мыслей о Бене, Квоше и нашем затруднительном финансовом положении.

Сара оправилась от выкидыша, вернулась к работе по дому и приглядывала за детьми. Смотреть на меня, как раньше, с дерзким вызовом она уже не могла и теперь при встрече всегда отводила глаза, словно лишилась своей дерзости вместе с потерянным ребенком. А может, мой отказ от мести и кары сделал то, чего не сумел добиться Старрат жестоким обращением, – сломал ее. Она сама взяла на себя обязанность собирать лечебные травы и теперь развешивала их сушиться целыми пучками в маленьком лазарете, который построил Квош. Я не вмешивалась в ее попытки встроиться в жизнь плантации. Она и так достаточно настрадалась. Мы все настрадались. Сара имела право сохранить остатки гордости.