Она всегда была рядом, и незримое ее присутствие помогала выживать… как тогда, заносчивая испанка-каравелла вынырнула из тумана. Чугунные ядра клыками вспороли борта, взрывая такелаж и свернутые крылья парусов. Было больно и обидно… открыть порты, ответить порохом и дымом, дрожью канонады заглушить боль и собственный страх.
И потом долго ползти к порту, опасливо прислушиваясь к ветру… я боялся умереть, утонуть, а ты чертила лунную дорожку на волнах и звала, звала вперед… тот первый бой научил не доверять туману и себе.
Во втором я выжил благодаря буре, развела, разметала хищные тени фрегатов, позволила уйти, и превозмогая боль я летел по вычерненным волнам, лишь бы вперед, лишь бы спастись… а ты вела вперед, тогда же капитан сказал:
– Огни святого Эльма… Господь да помилует.
Он сказал, а я запомнил. Я уже знал, что огни и Господь не при чем, что это ты хранишь и лечишь раны, и верил в то, что выживу.
Выжил. Выживал. Боев было много, я побеждал и просто возвращался в порт, и однажды поверил в собственное бессмертие. В то, что это навсегда – море, ветер и твои глаза… а время шло. Зеленью выцветала медь, темной сыростью наливались, тяжелели борта, собирая мелкий груз морских дорог, и мачты, принимая ветер, отзывались болью… а я продолжал идти, вперед, не обращая внимания, ведь знал, что могу, что сумею, дойду и донесу людей и грузы. И даже не обижался на «лоханку», думал, шутит… он же с самого начала со мной, с первого полета, с первого боя…
А потом нечаянно услышал про новое назначение, новый корабль… а меня в доки…
Ты поняла, позвала вперед, и снова как прежде, черненные волны, ветер и полет, подняться вверх, на дыбы, сминая паруса, и брюхом на рифы. Так лучше, честнее… Волны забираются вверх по бортам, значит, недолго уже… спой мне колыбельную на прощанье, про море и русалку, про страну, куда уходят корабли и огни святого Эльма.
Полуденница
Она появилась на свет в первую неделю июля, когда раскаленный воздух коснулся нежных, только-только тронутых золотом вызревания колосьев. Стало больно и немного страшно, захотелось спрятаться, исчезнуть, растворившись в шелестящем море стеблей, прижаться к теплой земле или, наоборот, подняться вверх по тяжелому вязкому мареву.
А потом стало хорошо, и она поняла, что солнце вовсе не злое, а… золотое как и весь остальной мир. Ей нравилось находить все новые и новые оттенки, в белесом, испачканном редкими облаками, небе, в высоком дереве, растущем на самом краю поля, в колосьях, в тех существах, что суетливо и бестолково метались вокруг, не решаясь переступить вычерченную ею границу…
Вскоре она узнала, что те из существ, которые имеют крылья, зовутся «птицы», а те, которые ходят по земле – «звери», а некоторые звери – это люди. Люди ей не нравились, они долго сопротивлялись, норовя отвести взгляд, отступить, сбежать из ее совершенного золотого мира.
Этот не похож на прочих, стал у самой границы и, смешно прищурившись, вглядывался в поле, будто вызывал… один из тех, кто приходил раньше, часто вызывал других людей, но она так и не сумела разобраться, зачем. Может быть, этот знает?
– Покажись, – человек глядел прямо на нее, и не видел. Или только притворялся, что не видел? Она помнила, что некоторые люди специально притворяются, чтобы обмануть, хотя те, кого они обманывают, знали о притворстве и все равно платили за обман… это называлось «театр» и тоже было совершенно непонятно.
– Покажись. Я не причиню тебе вреда, вот, гляди. – Человек положил длинную палку на землю, у самого сплетения корней. Подарок? Смешной, у нее уже есть такие палки, они пахнут железом и еще чем-то нехорошим, но если положить во влажное место, запах исчезает, а на железе появляются мелкие пятна больного золота.
Но не отвечать было невежливо, она уже знала, что люди не всегда говорят то, о чем думают, прикрывая ложь словом «воспитание». Но как бы то ни было, она исполнила странную просьбу этого существа, и даже подошла к самой границе, протяни руку, и коснешься его волос или кожи, правда, тогда он убежит… все убегали.
– Красивая, – человек дотронулся до нее сам, это было неожиданно и приятно. – Волосы ну точно пух… нет, паутина, тонкая и золотая… мне говорили, будто полуденницы целиком из золота, а не верил.
– Кто такие полуденницы? – На всякий случай она глядела в землю, на тонкую линию, разделявшую ее и человека. Сапоги в серой пыли, и штаны тоже… а вопроса он не услышал.
– А сердце не бьется… вот, гляди, у меня стучит, – он протянул руку, широкое запястье, перечеркнутое белым шрамом, и синий ручеек, совсем как тот, который кормит ее поле, но только меньше. И на ее руке подобного нет…
– Светишься вся, такую красоту увидеть и разума не жалко… а правда говорят, что вы клады сторожите?
– Клады? – ей нравилось держать его руку и слушать. И сам человек нравился, смелостью своей да еще голосом, который хотелось слушать долго-долго. Может быть даже всегда.
– Клад, золото. У тебя там есть золото?
Она кивнула, у нее много золото, весь ее мир – одно сплошное золото…
– А еще слышал, что тот, кого полуденница сама в гости пригласит, унесет с собой столько золота, сколько сумеет.
Она снова кивнула. Ей не жаль, колосья зреют, тянуться к земле, соломенные стебли тихо шелестят, а солнечный свет огнем зажигает паутину листвы единственного в ее владениях дерева.
– Мне немного надо… честное слово, – человек широко перекрестился и тут же сплюнул через левое плечо. – Воевать надоело. То ты пытаешься убить кого-то, то тебя… просто бы пожить, хозяйство там, жену, детишек… я б трактир открыл или двор постоялый.
Наклонившись, она стерла линию-границу, мысль о том, чтобы пригласить кого-то в свой мир показалась… интересной. Но на всякий случай Полуденница уточнила:
– Ты расскажешь?
– О чем?
– Не знаю, – она улыбнулась, поскольку помнила, что улыбка – это часть лжи, которую люди именуют «воспитанием». Или «вежливостью». У них много слов, а у нее много вопросов. – Почему люди убивают других людей?
– Не знаю, – человек переступил границу смело и даже не оглянулся. И хорошо, ей бы не хотелось раньше времени его пугать. – А где золото?
Какой смешной вопрос… везде. Весь ее мир, горячий, бархатно-солнечный, расшитый бисером пшеничных зерен, – это золото. А он не видит… снова не видит. Жаль.
Он прожил еще три дня. Долго. Поначалу пытался бежать – она не мешала, наблюдая и утоляя собственное любопытство. Потом угрожал, умолял… и только на второй день начал отвечать на ее вопросы. Разговаривать с ним было интересно, поэтому когда человек замолчал, Полуденница огорчилась. Немного. Но присев на самом краю поля, поймала на ладонь солнечный луч и утешилась. От того, который замолчал, она узнала много интересного, например, что люди очень любят золото… золота у нее много, значит, можно будет пригласить кого-нибудь в гости.
Поймав еще немного света, Полуденница слепила бабочку… она подарит ее следующему гостю… быть может.
Предатель
Скоро он ее предаст, но сегодня они еще вместе. Разговаривают. Странный это разговор, слова не важны, зачем, когда есть взгляды, танец случайных прикосновений, тени улыбок, и розовеют от смущенья цветы яблони.
Волна лепестков и поцелуй. Красиво.
И больно. Сколько осталось? Месяц? Чуть больше, но слишком мало, чтобы остаться равнодушной. Наблюдаю. Завидую. И тут же, открещиваясь от зависти, тихо радуюсь, что я – не она.
И снова шепот, бело-розовые лодочки лепестков на синем шелке платья, нежность поцелуя… отворачиваюсь. Иногда и у меня просыпается совесть, но редко, поэтому спустя минуту снова смотрю, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь.
Каплей темноты на белой шее родинка, тонкая цепочка и повтореньем солнечного диска медальон… внутри портрет и гравировка. Или два портрета… не заглядывала, но точно знаю – гравировка есть. Люди любят уродовать металл словами о любви и верности.
