Единорог кивнул. Он придет. И завтра, и послезавтра, и будет приходить до тех пор, пока будет нужен маленькому другу, и, как знать, возможно, однажды Мальчик решиться выйти наружу и тогда… Некоторые мечты очень просто исполнить, всего-то и нужно, что убрать стену из мертвого камня.

– Ты приходи, ладно? Я ждать буду! – ребенок протянул половинку зеленого яблока. – Бери, бери, я завтра еще дам, ты только приди.

– Какая грустная сказка! – Теперь мокрая чернота за окном обрела привкус чужого одиночества. Н’гаи-Кутуми лежала, свернувшись пушистым клубком, и зевала. Она казалась совершенно равнодушной, будто не имела ровным счетом никакого отношения к сказке.

– Тот мальчик, он выздоровел? И прокатился верхом на единороге?

– Не знаю.

– Знаешь. Это ведь твоя сказка, значит, ты обязана знать, чем она закончится.

– А если она не закончится? – Н’гаи заглянула мне в глаза. Два зеленых уголька и две узкие вертикальные черты. У кошек зрачки похожи на черточки, а еще в них ничего не отражается. Это очень странно: видеть глаза, в которых ничего не отражается.

– Давай подумаем вместе: ты не способна представить, что мальчик умрет. Ты любишь сказки со счастливым концом…

– А кто их не любит?

Н’гаи-Кутуми не ответила на вопрос, она его попросту не услышала.

– Теперь представь, что мальчик выздоровеет. Это счастливый конец?

– Да.

Я сидела на кровати, закутавшись в плед, и беседовала с кошкой. Наверное, это очень странно. Впрочем, не более странно, чем наш разговор.

– Мальчик выздоровеет, вырастет, выйдет на улицу, найдет себе друзей, настоящих друзей, таких, которых можно пригласить в дом. Или играть в футбол, или лазить по деревьям, купаться в реке, ходить в школу и назад, со школы, курить сигареты тайком от родителей, и обсуждать у кого из девчонок юбка короче. Будет ли в этой жизни место для единорога?

– Будет, – не слишком уверенно ответила я, – они ведь друзья.

– Они были друзьями: одинокий зверь и одинокий мальчик. Именно одиночество держит их вместе. А теперь представь взрослого Мальчика, у которого есть работа, машина – не понимаю, почему люди так носятся с этими холодными железяками – дети и целая куча проблем. Разве вспомнит он о том, как когда-то прятал яблоко для странного зверя, которого никто больше не видел? Но единорог умрет гораздо раньше, в тот момент, когда перестанет быть нужен. Так не лучше ли оставить сказку одинаково счастливой для обоих? Год, два, три, десять. Мальчик будет ждать единорога, а единорог будет приходить к мальчику. Они нужны друг другу и оба счастливы. Зачем же делать выбор в пользу кого-то одного?

– Ты жестокая.

Н’гаи-Кутуми зажмурилась и зеленые угольки глаз погасли.

Ночью мне снился единорог: снежно-белый зверь с ласковым взглядом лиловых глаз. Ночью я поняла, что стала немножечко другой. Немножечко более сумасшедшей, чем раньше.

В кошачьих глазах отражается осень. Желто-зеленая радужка – листья и ослепительно-яркий, солнечный свет, прощальный подарок сентября – и узкий черный зрачок, в котором непостижимым образом умещаются ночи, холод и ожидание весны.

Я рисую. Сегодня впервые за долгое время достала альбом, кисти и краски. Они пахнут льняным маслом и еще немножко растворителем. Н’гаи-Кутуми наблюдает, а я рисую розовую кошку на желтой луне. Смешное занятие для взрослого человека. Вот если бы у меня был талант и специальное образование… а так… бесполезная трата времени.

Но мне нравится.

– Расскажи что-нибудь, – попросила я Н’гаи.

– Сказку?

– Можно и сказку.

– О чем?

– О чем угодно, – рисованная кошка жмурилась и выглядела совершенно счастливой. Совсем как я.

– Розовых кошек не бывает, – уверенно заявила Н’гаи, – вы, люди, вечно стремитесь к тому, чего нет. Взять хотя бы одного моего знакомого…

Сколько он себя помнил, он всегда мечтал о полете. В детстве родители улыбались и шутили: дескать, вырастет, непременно станет летчиком. А он не хотел летчиком, ему казалось, будто самолеты уродуют небо железными крыльями, рвут облака лопастями пропеллеров и травят их бензиновой гарью. Мама говорила:

– Посмотри, вон там, высоко, видишь, самолет летит?

Он не видел самолет, он видел белый уродливый шрам на чистом лице неба. Правда, следы-шрамы исчезали быстро, но ему все равно казалось, что небо не любит самолеты.

Другое дело полететь самому. Оседлав ветер, подняться высоко-высоко, нарвать букет звезд и рухнуть вниз, ощущая, как сладко замирает сердце от страха и восторга… Он даже чувствовал, как дрожат от натуги невидимые крылья, и поет воздух.

Но родители лишь смеялись. И сверстники смеялись тоже. Сверстники мечтали о космосе и десанте, чуть позже – о престижном ВУЗе, компе и мобильнике круче, чем у соседа. Еще позже – о деньгах, особняках на Рублевке и о том, как обойти коллегу по работе или съездить в отпуск за счет фирмы.

А он по-прежнему мечтал о небе.

Он пробовал летать, так, как летают все люди – в железной коробке, оснащенной двигателем и кучей приборов – но быстро устал. Приборы требовали постоянного внимания, а стены кабины мешали чувствовать небо, и тогда он ушел.

– Сумасшедший, – сказали родители.

– Идиот, – сказала жена и тоже ушла.

Тогда он решил исправиться и начал мечтать о деньгах и том, как построить на Рублевке дом и вернуть жену. Но эти мечты были какие-то неудобные, точно украденные башмаки, а небо, небо возвращалось во снах, манило полетом, ветром и букетами из звезд.

Однажды он их нарисовал, звезды, собранные в колючий букет, тонкие стебельки, хрупкие, как первый октябрьский лед, и длинные, острые лепестки. Простой карандашный рисунок занял целый тетрадный лист и очень понравился Анечке, соседской девчонке, которая иногда приходила послушать «про небо». Анечка принесла альбом и краски…

Спустя неделю он купил несколько готовых холстов, краски, палитру и много-много кисточек – он не знал, какие понадобятся, и на всякий случай приобрел штук двадцать. Он рисовал все, что помнил: тучные стада кучевых облаков и тонкие седые нити перистых, букеты звезд и жестокие самолеты, рвущие нежное полотно небосвода, оседланный ветер и крылья, которых у него никогда не было.

Он не помнил, кто и когда впервые купил его картину. Он не понимал, что люди вообще находят в этих картинах, ибо ему самому они казались несовершенными, тусклыми, лишенными жизни подобиями настоящего неба, и всякий раз, дописывая очередное полотно, он остро осознавал собственную беспомощность, но продолжал надеяться. Когда-нибудь он смешает краски так, что на холсте поселится теплая, полупрозрачная синева с легкими пушинками облаков, рыжее солнце и тающий цветок последней звезды…

Когда-нибудь…

Невидимые крылья за спиной с готовностью тянулись к небу.

Н’гаи-Кутуми замолчала. Странная история, непонятная и загадочная, как недописанная картина.

– И чем все закончилось? – Я подарила желтой луне подружку, теперь над белыми горами плыли две луны и одна розовая кошка. Симпатично получилось. – Он стал богатым, знаменитым и умер в почете и славе?

– Стал. Богатым и знаменитым. А однажды он забрался на крышу двенадцатиэтажного дома и прыгнул вниз.

– Наверное, решил, что та самая, заветная, картина написана и у него получится полететь…

– Нет. Он понял, что никогда ее не напишет, и решил не мучится. Наверное, все-таки он был немного сумасшедшим. Все мечтатели немного сумасшедшие.

Осень сменилась зимой. В городе зима неправильная, раздавленная черными шинами автомобилей, растоптанная острыми каблуками женских сапожек и ребристыми подошвами мужских туфель. В городе зима пахнет бензином и духами, а напуганный светом фонарей снег робко блестит, тянется к звездам и грезит о том, что однажды завоюет все это дикое, полное света, тепла и грязи, пространство.