— Да нет, он был самый близкий друг моего мужа. А моего мужа убили — уже давно, три года назад, в Москве, и меня чуть не убили через год. А он меня спас, привез сюда, он меня любил, Юджин, хотел, чтобы я вышла за него замуж, а теперь и его нет…
Прерываюсь, чтобы слегка прокашляться. У меня всегда так: где люди, не стесняющиеся эмоций, могут прослезиться, я эмоции сдерживаю и намеренно понижаю голос, и он становится хриплым, застревает в горле.
— …Понимаешь, Рэй, — те деньги, которые они с меня просят, они ведь, по сути, не мои, и я бы отдала их, чтобы не осложнять себе жизнь, мне самой много не надо, я и дом-то этот купила только потому, что это когда-то планировал сделать мой муж. Но это уже вопрос принципа — я должна отомстить, понимаешь? Ты очень иронично отнесся к моей просьбе насчет оружия — но если ты думаешь, что я просто вздорная богатая девица, способная только болтать, то ты ошибаешься. Когда через год после смерти мужа за мной пришел киллер — тоже, кстати, из-за тех денег, о которых мы сейчас говорим, — я сбила его машиной, но он успел выстрелить и отправил меня в реанимацию. И за мужа я отомстила — очень жестоко. И сейчас я отомщу, чего бы мне это не стоило — с твоей помощью или сама. Деньги я им все равно не отдам, смерть меня не пугает — но отомстить я должна.
И добавила неожиданно:
— Вот видишь, ты теперь про меня знаешь еще больше, и если тебе не нравится то, что ты знаешь, — ты можешь уйти, ты ведь мне ничем не обязан. Я так понимаю, что ты, видимо, тоже бывший полицейский, как и Ханли, и ты законопослушен, потому что отказался от моего предложения найти киллера, — и, наверное, тебе не очень приятно связываться с такой, как я, женой покойного мафиози, любовницей тоже, видимо, покойного мафиози, и я сама уже могу считаться мафиози, по крайней мере таковой меня считает ФБР…
— Слушай, а почему ты все время выбираешь себе в мужья и любовники русских? — спрашивает он вдруг. — Тебе американцев мало?
И по тону чувствую, что он пытается как-то отвлечь меня, развеселить. Но разве он еще не понял?
— Так я же русская, Рэй, — или ты решил, что я китаянка..
И он замолкает недоуменно, а я уверена была, что он давно уже в курсе, и я молчу, и кофе остыл уже, и только хорошо, что сигара толстая и длинная — заменяет стакан, четки, все что угодно, потому что руки заняты и вроде при деле, и вкусно к тому же. И смотрю на него не прямо, исподлобья так, и такое ощущение, что он несколько потрясен услышанным, не додумался, видно, по какой-то причине или не пытался над этим думать, и сейчас у него в голове или перед глазами выстраивается все в длинную цепочку, в которой нет пропущенных звеньев. И говорю себе, что если он решил свалить — то Бог ему судья, он неплохой парень, Рэй, но я все же не знаю, кто он, каков он и можно ли положиться на него, и, в конце концов, право решать принадлежит ему. Потому что тут, возможно, жизнь его на кону — не “возможно”, а точно, это он должен понимать прекрасно, и вопрос, готов ли он ее на кон поставить.
— Знаешь, я тоже должен про себя рассказать — чтобы было честно, — произносит он минут через двадцать, наверное, и так серьезно произносит, что я чувствую, что он не любит обсуждать эту тему и ему тяжело об этом говорить. В Америке откровенность не в ходу, душевные порывы не в чести, ими оттолкнуть можно кого хочешь, собеседник сразу решит, что ты на него переваливаешь свои проблемы, и напомнит тебе об этом. Но раз уж он начал, не останавливать же его.
— Ты права насчет полиции — я действительно там служил. Ну, не совсем там — в специальном полицейском подразделении, которое используется в экстремальных ситуациях. Мне всегда нравилось играть в войну — а там случалась самая настоящая война. Жену, конечно, моя работа немного пугала, но она гордилась мной, а я быстро продвигался по службе, стал офицером. А в ходе памятных лос-анджелесских событий — помнишь, когда четверо полицейских избили негра, и начался самый настоящий негритянский бунт? — я даже получил награду и самые блестящие перспективы.
А потом… потом я собственноручно спустил свою карьеру в унитаз. Это пять лет назад было: нас вызвали, чтобы освободить заложников, захваченных в супермаркете какими-то уродами. Эти ублюдки захватили порядка сотни человек — и потребовали прислать им прессу и телевидение для политического заявления, хотя дураку было ясно, что потом они потребуют кучу денег, и автобус, и безопасный проезд, и все прочее. Ты же знаешь, в Америке вообще много уродов, разных там сект, тайных обществ, и маньяков, и просто больных — вот и эти были такие, да еще и вооруженные до зубов, а все эти политические заявления они хотели сделать просто для отвода глаз. Но всем командовало ФБР, твой друг Крайтон, и он отказался дать им возможность побеседовать с телевидением, он хотел показать, как мастерски он борется с преступностью, — и решил, что если начнет им угрожать, кричать, что они окружены, и предложит сдаться, то они тут же струсят и поднимут руки. Откуда ему знать, как бывает в таких ситуациях — он же, кроме карандаша, никакого оружия в руках не держал.
Замолкает, вспоминая, кажется вызывая перед глазами ту картину, разделившую его жизнь на “до” и “после”, и я молча смотрю на него и слышу в севшем его голосе горечь.
— Я был совсем недалеко от входа, сидел со своими ребятами в укрытии, за машинами. И вдруг увидел, как кто-то выталкивает на улицу двоих заложников, женщину и девочку, примерно того же возраста, что моя жена и дочь, они даже внешне были похожи, или мне так показалось. Они вытолкнули их, а потом выпустили несколько очередей им в спины, превратив в нашпигованное свинцом кровавое мясо. И Крайтон тут же начал орать в мегафон, чтобы больше никого не трогали и что он сейчас пришлет им телевизионщиков, и нам дали команду, чтобы мы все оставались на своих местах. А я смотрел на женщину с девочкой — знаешь, они лежали совсем рядом со мной, все в крови. Я видел много крови — такая работа, — но как-то не мог осознать, за что так бессмысленно они погибли. Я понимаю, что бывают автокатастрофы, падают самолеты, но это не от нас зависит. А тут супермаркет, все тихо и мирно, да еще и посреди бела дня — и к тому же молодая женщина с маленьким ребенком.
Ну а дальше я пробрался в супермаркет через пожарный выход, и устроил бойню — убил всех, по одному и по двое, и ни один заложник не пострадал. Этих было семеро, в том числе две женщины, я точно видел, что одна из них стреляла в спину девочке и ее матери — и почему я должен был жалеть убийц, если они не пожалели своих жертв? Они разбрелись по магазину, и я сначала убил одного, потом еще двоих, они уже забыли о заложниках и стали охотиться за мной: наверно, думали, что я один из этих самых заложников. И когда их осталось четверо, я встал из-за прилавка и расстрелял их в упор. Я точно не знал, сколько их всего, и мне, в принципе, было все равно, что будет со мной, — я просто хотел наказать этих ублюдков.
Заложники кинулись на улицу, а я, поняв, что все кончилось, подошел к этим, двое еще дышали, мужчина и женщина — по-моему, та самая, которая стреляла в мать и дочь. И я подошел, и смотрел на них, и думал, какой же жалкий и испуганный у них вид — какие смелые они были полчаса назад, убивая безоружных, и какие жалкие твари они сейчас. И не сдержался и нажал на спуск…
— И что, Рэй? — прерываю тишину, зная что все равно он должен выговориться до конца, завершить исповедь.
— И все, Олли. У магазина к тому времени собралась куча журналистов и телевизионщиков, и когда один из освобожденных заложников рассказал, что их спаситель дострелил раненых террористов, и это пошло в прямой эфир, вышел настоящий скандал. Часть газет и телеканалов требовала меня осудить, часть называла героем, но это была меньшая часть. И меня все же не посадили — хотя до этого чуть не дошло, зато уволили за превышение полномочий и неправомерное применение оружия. И я был в шоке — я был наивный мальчишка до того момента, я верил в справедливость и в то, что зло надо наказывать, — и начал пить, особенно после того, как вскоре после увольнения от меня ушла жена. Сочла меня зверем и неудачником — и никак не могла понять, когда я пытался объяснить ей, почему я это сделал.
