Он согласился, тем более что и у него и у меня еще одна причина была отказаться от продажи: он же купил ту самую студию, в которой я жила после того, как вышла из больницы, в которой мы с ним начали познавать друг друга, в сексе, естественно, и в другом тоже. Сексом мы с ним в первый раз занимались в той шикарной гостинице, куда он меня привез после выписки, — но это всего одна ночь была, а в той квартире, снятой на следующий день, и прошел наш, если можно так выразиться, медовый месяц.

Господи, сколько всего я там испытала: возвращение к жизни, и страстные животные совокупления, которых раньше у меня не было, и привыкание к новой внешности, и создание нового имиджа. Там я позировала часами перед зеркалом в непривычном черном парике и ярко-синих линзах и часами рассматривала себя в неизвестно почему понравившихся мне кожаных нарядах, которые с тех пор только и ношу, за исключением ответственных мероприятий, требующих вечернего платья. Там я часами лежала под Корейцем, и сидела на нем, и стояла перед ним на коленях — и именно там он часами без устали вгонял в меня огромный член, заливая спермой.

Да, памятное место — и мы решили эту студию не продавать, а потом вдруг я, забыв о том, что хотела сохранить ее как плацдарм для возможного, пусть и ничтожно маловероятного Корейцева отступления, предложила ее сдать. Видно, сочла себя этакой типичной американкой, деловитой до ужаса, которая не хочет, чтобы пропадали копейки, даже когда в кармане миллионы, — и позвонили в риэлтерское агентство, где-то в конце лета. Мы ведь начали жить вместе в мой день рождения, тринадцатого июля (и до этого Кореец почти жил у меня, но именно “почти”, потому что я его выставляла периодически), значит, не раньше конца августа позвонили, когда я поняла, что, естественно, никакой плацдарм ему не нужен, и сдали ее почти сразу, и тысяча в месяц нам капала на один из счетов. На полгода сдали, а сейчас конец февраля. Значит, все правильно.

И воспоминания нахлынули сами собой — и о том, как начинали жить вместе, когда я выписалась, и ездили по магазинам, и на пляжи, и на дискотеки, и сексом занимались безудержно, и о том, как вернулись после операции “Кронин”, как начали снимать кино, как все здорово было и я была счастлива — не так, как с тобой, не больше и не меньше, просто по-другому, потому что я уже была не совсем я. И разные мелочи вспоминались, тревожащие куда больше, чем общие отвлеченные картины, — и я спохватилась, только когда почувствовала, что слезы в глазах.

— Ну давай поплачем еще, мисс Лански! — издевательски произнесла вслух, но издевка не сработала, не одернула, не пристыдила. И я грустно сказала себе, что мне очень хорошо было с ним, очень-очень — так, как не будет ни с кем. Да, я помню, что это говорила уже — про тебя, после твоей смерти, — но это неважно. С тобой мы прожили год, с Корейцем — более полутора, и это тоже о многом говорит. И хотя я знала всегда, что он в меня влюблен, хочет на мне жениться, а я не хочу за него замуж и считала, что после тебя никакой любви ни к кому у меня просто не может быть, потому что я не любила никого до тебя и никого уже не могла любить после, — сейчас сказала себе, что, наверное, все-таки это была любовь. Более зрелая, чем к тебе: ведь с тобой я девятнадцатилетней девчонкой была, начавшей жить с человеком, почти вдвое ее старше, и я была никто, а ты известный человек, я смотрела на тебя как на полубога или даже не “полу”, и я училась у тебя всему и перенимала твои привычки, и каждый день каждое твое слово открывали для меня абсолютно новый, неведомый мне мир. А когда начали жить — сожительствовать, точнее — с Корейцем, я была двадцатилетней по паспорту, но по жизненному опыту лет мне было гораздо больше, и я видела уже много, и прошла через потерю самого близкого человека и собственную смерть, и изучила тот мир, который ты мне открыл, — и Юджин меня ничем удивить не мог. И для меня он был не полубог, а близкий человек, любовник и партнер одновременно. И мне, новой, именно такой он и подходил.

И так потрясло меня это открытие: были, хотя я это и отрицала, во мне чувства к нему, не просто привычка, не просто похоть, но настоящие чувства, — что ни о каком контроле над собой я не думала уже. И только когда ощутила, как что-то капнуло на руку, поняла, что происходит, и спросила себя, когда плакала в последний раз, — и ответила, что, кажется, в тот день, когда убила Павла. Но то были слезы радости и облегчения и истерика одновременно, потому что, бесспорно, в первый раз осознать, что убил, нелегко, не убить, а именно осознать. Поэтому те слезы не в счет, — а значит, плакала я по-настоящему в последний раз в тот год после твоей смерти. И то, что после такого долгого перерыва я плачу теперь, — это говорит о многом…

— Что случилось, Олли?

Я слышала его шаги, но не подняла голову, так и сидела в темноте в гостиной на первом этаже, курила и вспоминала — и, заслышав шаги, не шевельнулась, зная, кто это, но не радуясь его появлению, потому что не до него мне было. И когда он зажег свет, произнесла тихо:

— Все в порядке…

И удивилась, как он тактично включил торшер в углу, убрав такое яркое центральное освещение, и сел напротив, и я слышала, как щелкает обрезалка, почему-то подумав, что ею вполне можно делать обрезание мужчинам — смазал нож гильотинки спиртом, оттянул крайнюю плоть — и готово. Организм мне, видно, идею шепнул, пытаясь развеселить — но смешно не было. И не хотелось показывать ему слезы, и вытирать их при нем, и я ждала, пока они высохнут сами и тогда уже я смогу на него посмотреть — и только потом спохватилась, что косметика наверняка поплыла. Бросила ему, что сейчас приду и не мог бы он кофе сварить, и вышла, чуть отворачиваясь, и привела себя в порядок. А когда вернулась, кофе уже стоял на столе, кривой, футуристический такой треугольный кофейник, который я купила, едва его увидев, и маленькие черные чашки — все красиво так расставлено, что я сразу оценила, хотя и без эмоций ввиду состояния.

— Ты думаешь, что с твоим бойфрендом что-то произошло?

Я даже не сразу поняла вопрос, а потом удивилась, почему он его задал, и только потом поняла, что бумагу от риэлтеров оставила на столе, и он прочитал, конечно, думая, что это от кого-то другого, и сделал вывод.

— Боюсь, что да, Рэй. Он уехал в конце ноября, после того, что случилось в Нью-Йорке. Обещал вернуться к Рождеству — а уже первое марта завтра. Он предвидел, что ФБР может поставить телефон на прослушивание и потому сказал, что звонить не будет. Но обещал связаться по факсу — и так и не связался, да к тому же я сменила номер в январе, поняв, что ждать нечего. Эти подонки утверждали, что он у них, но не смогли предъявить доказательства — я бы заплатила им столько, сколько они просят. А сегодня сказали мне, что убили его — на следующий день после того, как их обстрелял Джо, этот чертов киллер-неудачник, они позвонили в Москву и дали сигнал. Я им не верю, но…

— Они могли его убить? Я так понял, что он крутой парень — и ты думаешь, что у них была возможность устранить его? Если хочешь, можешь не отвечать.

— Да нет, все в порядке — ты и так про меня уже знаешь слишком много. Он и вправду крутой парень — но он больше года не был в Москве, жил тут, расслабился со мной, а там совсем другая жизнь, там, как в джунглях, опасность на каждом шагу. Тем более что те люди, на которых работают эти подонки, преследующие меня, — у них есть деньги, очень большие деньги, и, значит, они могут нанять кого угодно и расправиться с самым крутым человеком. Как говорил мой муж — если захотят убить, то все равно убьют…

— Он был твой муж, этот Юджин? — спрашивает со странной интонацией. — Я не знал…

О, господи, ну кто тянет меня за язык? Впрочем, какая разница: оттого, что он узнает чуть больше, чем знает сейчас, ничего не изменится. Он и так уже знает то, за что меня можно посадить на гигантский срок — про киллера, например, и кто именно этот киллер. Так что разницы нет, да и настроение такое, что от слов становится чуть-чуть легче, потому что вытягивают они грустные мысли, и мысли эти, озвучившись и обретя материальность, летают и падают на пол, и лежат там, тая, — или рассеиваются, как сигарный дым, повисев сначала в воздухе густой пеленой.