— Че молчишь — так и не понимаешь по-русски? Завязывай мне пургу гнать! Давай по делу.
— Давай, — отвечаю по-русски после длительной паузы и говорю еще тише, чем он. А что теперь запираться: Виктор здесь, и это все объясняет, не силой же его сюда привели. Он еще подмигнул мне, сволочь, поймав мой взгляд, а значит, именно он сдал Яшу, сообщил, куда ушли изъятые у Кронина деньги — если даже он не знал всех подробностей изъятия, а он их точно не знал, но, как Яшина правая рука, был, как минимум, в курсе, где кронинские бабки. Или предположил с огромной долей вероятности. Поэтому Яшу и убили, поэтому и вышли безошибочно на меня, поэтому узнали мой новый телефон, который знал только он. Видно, Виктор был их последней козырной картой, и вот они ее выложили наконец, и было бы глупо по-прежнему прикидываться американкой.
Смотрю на него — бледный, изменившийся, какой-то другой, не такой, каким я его помнила. Время искажает портреты, но, все равно, я не могу избавиться от желания протянуть руку и с чмоканьем содрать с этого человека резиновую маску, содрать лицо Виктора с этого незнакомца. Но я знаю, что я увижу там.
— Я, знаешь, как тебя вычислил? Фильм твой посмотрел, и че раньше не допер?! А тут купил кассету — ты ж бегаешь все, так что время было, — и на тебе, Вадим Ланский сценарий писал, а Оливия Лански — продюсер. Вспомнил, что Витюха про тебя рассказывал, — он наш пацан, Витюха, ты ж просекла, а?
— Пидор твой Витюха, — отвечаю не в силах скрыть злобы в голосе. — Яша ему верил, а он пидор оказался…
— Пидор, это точно, — легко соглашается Ленчик. — Лавэшки всем нужны — вот и решил срубить малек, когда мы его пугнули, на ствол поставили, предложили долю, если умным будет, всего и делов-то. Вот пришлось его сюда дернуть — чтоб ты все поняла. У тебя ж башка варит…
Он дружелюбен, Ленчик, — как победитель, готовый признать силу тщетно сопротивлявшейся стороны. Дружелюбен и великодушен. Интересно, если я соглашусь отдать пятьдесят миллионов при условии, что он уберет Виктора — согласится? Думаю, что да, на хрен ему лишний рот при дележе. Когда начнут раздергивать долю, деньги в руке покажутся меньше, чем те, которые представлялись, а тут можно еще один пай раздергать.
— Короче так. Ты нам, конечно, мозги пое…ла неплохо — я уж даже Вальке тюменскому готов был башку открутить за то, что ошибся, перепутал тебя с кем-то. Но ты бы все равно никуда не делась, — спохватывается, что из-за великодушия роняет собственный имидж. — Я не таких колол. И фильм есть — а там черным по белому и твоя фамилия, и мужа твоего. Я Вадюху знавал, нормальный был пацан…
Почему-то этот сомнительный комплимент из уст этой скотины у меня вызывает приступ бешенства, который я давлю тут же, — а что, кричать ему, что был бы ты жив, он бы тут не сидел передо мной? Эмоции, мисс Лански, эмоции. И так подставилась с фильмом! Была ведь мысль, что кто-то может сопоставить фамилии в титрах и задуматься. Но не могла я там тебя не указать — не могла…
Сижу все за тем же столиком, за которым мы сидели в прошлый раз, и пью кофе — хороший, кстати, крепкий, из крошечной чашечки, жалобно позвякивающей при соприкосновении с блюдцем. Сказать, что я спокойна, было бы неправдой. То, что творится у меня внутри, больше похоже на выжженный пожаром австралийский лес, в котором совсем недавно бродили экзотические животные моих мыслей, какие-нибудь коалы и кенгуру, и победно орали яркие попугаи надежды. Но теперь здесь безмолвно, тихо, лишь редкие вздохи ветра трогают корявые остовы деревьев, заставляя их скрипеть, болезненно шевелиться, постанывать. Да и ветер-то не свежий, а наполненный запахом горя и гари, напоминающий, скорее, дым, машинально выпускаемый курящим человеком. И ничего живого вокруг. В общем, безрадостная картина.
Я сейчас похожа на фотоаппарат папарацци, фиксирующий ненужные, казалось бы, детали, отщелкивающий всю пленку, кадр за кадром, из которой пригодится один, а то и вообще ни одного: Ленчик, плюхающийся на стул, нервно выдергивающий из-под себя некрасиво загнувшиеся полы пиджака, молодая супружеская пара с крошечным, каким-то глянцевым ребенком в плетеной корзине, чинно проходящая мимо и устраивающаяся на небезопасном для них расстоянии: слишком близко от нас. Лица моей охраны, сидящей за соседним столиком, искаженные боковым зрением и больше похожие на связку воздушных шаров.
Крупным планом — пористая рожа Ленчика, полиэтиленовые голубые глазки, большая родинка, похожая на прилипший кусочек шоколада. Его руки, круглые, обгрызенные ноготки на абсурдно кривых толстых пальцах, рвущих шершавое полотно белой салфетки на тонкие полоски и скатывающие их в тугие шарики. И такое впечатление создается, что мы играем с ним в безумную игру, и он строит миниатюрную крепость, вроде тех, что возводят дети во дворах зимой, — и делает запас, гарантирующий ему победу, и когда придет время, начнет пальбу этими игрушечными снарядами.
— Ну и вот — позвонил я в Москву, пока ты тут телефоны меняла, навели люди справки, съездили на Ваганьково. Кореец хитер, даром что косоглазый — намудрили вы с ним, хер просечешь. Но на хитрую жопу всегда есть… знаешь что?
— Я знаю — и ты, наверное, знаешь, — вырвались уже слова, когда вижу, что произнесла их зря. — И что дальше? Ты мне хочешь сказать, что знаешь, кто я, и из этого следует, что я тебе должна — сколько, ты говорил? Пятьдесят миллионов? Какая связь?
— Слышь, кончай! Кронин твоего заказал, а вы с Корейцем его потом хлопнули на бабки, и жидок нью-йоркский вам помог. Хватит крутить — че, хочешь, чтоб я Витюху за стол позвал и он тебе все рассказал? Сама все знаешь — кончай мозги еб…ть! Давай решим, как будешь отдавать бабки, и не лепи, что все бабки в деле, — тебе еще жидок наследство оставил, и банкир, под которого ты легла, тоже, говорят, небедный был, за границу успел лавэшек откачать, и я так чую, что ты и их прихватила. Отдаешь пятьдесят лимонов — и живи спокойно. Сейчас обмозгуем с тобой, как ты их будешь отдавать — Витюха нам пригодится, он в бизнесе кумекает нехило — и начнем. Ты не с лохами дела имеешь, я ж секу, что у тебя дома таких бабок нет — так что по частям и отдашь. Будешь тянуть — с родителями твоими разберемся, а потом и с тобой…
Вместо ответа достаю из сумки отксеренный список имен и фамилий Ленчиковой банды, пожаловавшей в Лос-Анджелес. А он смотрит на меня внимательно, застывая, сбиваясь с мысли. И я думаю, что мы с ним словно в карты играем — он мне свои козыри, а я ему свои.
— Допустим, что все так. Но если я не отдам…
— Не отдашь? Ты че, в натуре? Родителей любить надо — мать у человека одна. Бабки — тьфу, бумага, а вот мать…
Смотрю на него спокойно, хотя жутко хочется посоветовать ему не заниматься любовью с моими мозгами.
— Итак, если я продолжаю утверждать, что никаких твоих денег у меня нет?..
— Сядешь. Сдадим тебя полиции — примут только так. Позвонит им Витюха и расскажет все, что про тебя знает — и про то, что ты воскресла тут, и про то, кто твой муж был, и про банкира. Примут — они русских не любят, им всякая туфта сойдет, а тут не туфта, а правда. Позвонят мусорам в Москву, проверят — и ты будешь сидеть. Бабки твои конфискуют, и выйдешь лет через десять, а нам все равно все отдашь. У тебя наверняка припрятаны запасы, никому не найти, — а в тюрьме тоже наши люди есть, будешь тянуть, они тебя там кончат. На хер тебе в отказ идти? У тебя этих бабок лом, отдашь, что положено, тебе на сто лет хватит, баба ты молодая, жить да жить, и мужики тебя любят — Кронину вон как мозги заела, сам все бабки отдал, козлина. Ну че ты ломаешься, а?
— Сдашь, значит? Ты же вор в законе, а, Ленчик, ты же Леня Питерский, — не нравится, пидор, что я знаю кто ты. — Ты ж по понятиям должен жить, Ленчик, и с мусорами дел не иметь, ни с русскими, ни с американскими. А ты мне зоной угрожаешь. В падлу это, Ленчик, — и когда братва в Москве узнает, проблемы у тебя могут быть, как думаешь?
— Слышь, сучка! — выдыхает злобно, и ярость в неприятных глазах, и меня обдает гнилостным дуновением, хотя сидим не очень близко друг к другу. Зрачки расширяются, как у наркомана, вколовшего дозу и теряющего контроль над собой, затопляют ненавистью белки, и кажется черная липкая субстанция сейчас брызнет на стол. — Ты кончай тут понтоваться — понятия ей! Ты сама-то кто — подстилка в натуре, твое дело ноги раздвигать, когда скажут, да в рот брать, если кто даст, и тебе никто слова тут не давал…
