На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой,

Будто только она виновата и в том, и в другом,

И во всем остальном, и в несчастиях родины этой.

1987

* * *

Косых Семен. В запое с Первомая.

Сегодня вторник. Он глядит в окно,

Дрожит и щурится, не понимая,

Еще темно или уже темно.

Я знаю умонастроенье это

И сам, кружа по комнате тоски,

Цитирую кого-то: “Больше света”,

Со злостью наступая на шнурки.

Когда я первые стихотворенья,

Волнуясь, сочинял свои

И от волнения и неуменья

Все строчки начинал с союза “и”,

Мне не хватило кликов лебединых,

Ребячливости, пороха, огня,

И тетя Муза в крашеных сединах

Сверкнула фиксой, глядя на меня.

И ахнул я: бывают же ошибки!

Влюблен бездельник, но в кого влюблен!

Концерт для струнных, чембало и скрипки,

Увы, не воспоследует, Семен.

И встречный ангел, шедший пустырями,

Отверз мне, варвару, уста,

И – высказался я.

Но тем упрямей

Склоняют своенравные лета

К поруганной игре воображенья,

К завещанной насмешке над толпой,

К поэзии, прости за выраженье,

Прочь от суровой прозы.

Но тупой

От опыта паду до анекдота.

Ну скажем так: окончена работа.

Супруг супруге накупил обнов,

Врывается в квартиру, смотрит в оба,

Распахивает дверцы гардероба,

А там – Никулин, Вицин, Моргунов.

1990

* * *

Еврейским блюдом угощала.

За антикварный стол сажала.

На “вы” из принципа звала.

Стелила спать на раскладушке.

А после все-таки дала,

Как сказано в одной частушке.

В виду имея истеричек,

Я, как Онегин, мог сложить

Петра Великого из спичек

И благосклонность заслужить.

Чу! Гадкий лебедь встрепенулся.

Я первой водкой поперхнулся,

Впервые в рифму заикнулся,

Или поплыть?

Айда. Мы, что ли, не матросы?!

Вот палуба и папиросы,

Да и попутный поднялся.

Вот Лорелея и Россия,

Вот Лета. Есть еще вопросы?

Но обознатушки какие,

Чур, перепрятушки нельзя.

1994

* * *

Скрипит? А ты лоскут газеты

Сложи в старательный квадрат

И приспособь, чтоб дверца эта

Не отворялась невпопад.

Порхает в каменном колодце

Невзрачный городской снежок.

Все вроде бы, но остается

Последний небольшой должок.

Еще осталось человеку

Припомнить все, чего он не,

Дорогой, например, в аптеку

В пульсирующей тишине.

И, стоя под аптечной коброй,

Взглянуть на ликованье зла

Без зла, не потому что добрый,

А потому что жизнь прошла.

1993

* * *

Памяти родителей

Сначала мать, отец потом

Вернулись в пятьдесят девятый

И заново вселились в дом,

В котором жили мы когда-то.

Все встало на свои места.

Как папиросный дым в трельяже,

Растаяли неправота,

Разлад, и правота, и даже

Такая молодость моя —

Мы будущего вновь не знаем.

Отныне, мертвая семья,

Твой быт и впрямь неприкасаем.

Они совпали наконец

С моею детскою любовью,

Сначала мать, потом отец,

Они подходят к изголовью

Проститься на ночь и спешат

Из детской в смежную, откуда

Шум голосов, застольный чад,

Звон рюмок, и, конечно, Мюда

О чем-то спорит горячо.

И я еще не вышел ростом,

Чтобы под Мюдин гроб плечо

Подставить наспех в девяностом.

Лги, память, безмятежно лги:

Нет очевидцев, я – последний.

Убавь звучание пурги,

Чтоб вольнодумец малолетний

Мог (любознательный юнец!)

С восторгом слышать через стену,

Как хвалит мыслящий отец

Многопартийную систему.

1991

* * *

Неудачник. Поляк и истерик,

Он проводит бессонную ночь,

Долго бреется, пялится в телик

И насилует школьницу-дочь.

В ванной зеркало и отраженье:

Бледный, длинный, трясущийся, взяв

Дамский бабкин на вооруженье,

Собирается делать пиф-паф.

И – осечка случается в ванной.

А какое-то время спустя

На артистку в Москву эта Анна

Приезжает учиться, дитя.

Сердцеед желторотый, сжимаю

В кулаке огнестрельный сюрприз.

Это символ? Я так понимаю?

Пять? Зарядов? Вы льстите мне, мисс!

А потом появляется Валя,

Через месяц, как Оля ушла.

А с течением времени Галя,

Обронив десять шпилек, пришла.

Расплевался с единственной Людой

И в кромешный шагнул коридор,

Громыхая пустою посудой.

И ушел и иду до сих пор.

Много нервов и лунного света,

Вздора юного. Тошно мне, бес.

Любо-дорого в зрелые лета

Злиться, пить, не любить поэтесс.

Подбивает иной Мефистофель,

Озираясь на жизненный путь,

С табурета наглядный картофель

По-чапаевски властно смахнуть.

Где? Когда? Из каких подворотен?

На каком перекрестке любви

Сильным ветром задул страх Господен?

Вон она, твоя шляпа, лови!

У кого это самое больше,

Как бишь там, опереточный пан?

Ангел, Аня, исчадие Польши,

Веселит меня твой талисман.

Я родился в год смерти Лолиты,

И написано мне на роду

Раз в году воскрешать деловито

Наши шалости в адском саду.

“Тусклый огнь”, шерстяные рейтузы,

Вечный страх, что без стука войдут…

Так и есть – заявляется Муза,

Эта старая блядь тут как тут.

1992

* * *

Жене

Все громко тикает. Под спичечные марши

В одежде лечь поверх постельного белья.

Ну-ну, без глупостей. Но чувство страха старше

И долговечнее тебя, душа моя.

На стуле в пепельнице теплится окурок,

И в зимнем сумраке мерцают два ключа.

Вот это смерть и есть, допрыгался, придурок?

Жердь, круговерть и твердь —