Эта партия не задалась у меня с самого начала: дебют я разыграл из рук вон плохо, к тому же явно поспешил с разменом фигур, получив невыгодную позицию… Затем пожертвовал качеством, чтобы получить проходную пешку, ту самую, ферзевую. Ну а потом…

И вот я остался один и бесцельно брожу то по белым, цвета бессонных ночей, то по черным, как дни моей жизни, клеткам, стараясь держаться поближе к центру доски, чтобы избежать мата слоном и конем. Если мой противник не поставит мне мат за определенное количество ходов, партия окончится ничьей. Потому-то я и продолжаю играть, уповая лишь на правила ФИДЕ, которые гласят:

«Статья 12. Партия признается закончившейся вничью:

<…>

4) по заявлению игрока, за которым очередь хода, что последние 50 ходов сделаны без перемещения пешек и без взятия фигур».

Белый конь бессмысленно мечется подоске, перескакивая с одного фланга на другой. Неужто я спасен? Но внезапно на меня наваливается тоска, и я необъяснимым образом начинаю пятиться в угол, сулящий погибель.

Мне приходит на ум шутливое замечание маэстро Симагина о том, что мат слоном и конем легче поставить, когда не знаешь, как это делается, и действуешь по наитию, подстегиваемый неукротимой волей к победе.

Позиция на доске изменилась. Позади маячат пресловутые «треугольники Делетана», я сбиваюсь со счета и уже не знаю, сколько сделано ходов. Один, второй треугольник, и вот я загнан в последний, третий. Теперь в моем распоряжении всего три поля: g1, h1 и h2.

Я вдруг понимаю, что вся моя жизнь была не чем иным, как непрерывной чередой таких вот треугольников. Мне всегда не везет с моими избранницами, я теряю их одну за другой, как только что потерял несостоявшуюся королеву на седьмой горизонтали. Теперь уже три фигуры преследуют меня: это слон, король и конь. Я почти низложен. Мне не вырваться из моей последней треугольной ловушки. Какой смысл продолжать игру? И почему только мне не поставили детский мат? Или уж сразу тот, что именуется дурацким? Почему я не попался на вариант Легаля? Почему, наконец, Господь не умертвил меня во чреве матери, где я был бы погребен, как в Филидоровой могиле?^[комм.]

Не дожидаясь последнего удара, я наклоняю своего короля. Но руки у меня дрожат, и он скатывается с доски. Мой юный соперник любезно поднимает его с пола, возвращает на прежнее место и ставит мат слоном на поле h1.

Никогда больше не буду играть в шахматы. Клянусь даже не честью, а любовью. Остаток своих дней, покуда жив рассудок, я посвящу анализу чужих партий, изучению пешечных окончаний и решению трехходовых задач — но только таких, где непременно будет нужно пожертвовать королевой.

ПРИНОШЕНИЕ ОТТО ВЕЙНИНГЕРУ

(Вспоминая биологические изыски барона Якоба фон Икскюля)^[комм.]

На солнцепеке чесотка становится нестерпимой. Лучше оставаться в тени, под этой стеной, которая грозит обвалиться.

Как у всякого добропорядочного романтика, моя жизнь прошла в мечтах об одной обольстительной сучке. Я следовал за ней по пятам, сгорая от вожделения. За той самой, что плела кружева лабиринтов, ведущих в никуда. Это был даже не тупик, куда я мечтал ее загнать. Не далее как сегодня, хотя мой нос источен болезнью и давно утратил нюх, я восстановил один из тех немыслимых маршрутов, вдоль которых она то и дело оставляла свои благоухающие визитные карточки.

Я так больше и не увидел ее. Мои истекающие гноем глаза почти ослепли. Но время от времени недоброжелатели спешат сообщить мне, что встречали ее то на одной, то на другой окраине города, где она крутилась в компании безобразно огромных кобелей, в исступлении переворачивая мусорные баки.

Всякий раз я испытываю нечто похожее на бешенство и готов вцепиться зубами в первого попавшегося, а потом смиренно сдаться санитарной службе. Или выскочить на середину улицы, чтобы меня кто-нибудь переехал. (Иногда, ради порядка, я лаю на луну.)

Тем не менее я остаюсь на прежнем месте, шелудивый отшельник с шершавым, как наждачная бумага, хребтом. У подножья этой стены, прохладную громаду которой я помалу подрываю. Потому что все чешусь, чешусь и не могу остановиться…

МЕТАМОРФОЗ

Она возникла как сверкающая вспышка средь бела дня, как яркая живая драгоценность, чуждая пошлости мушиного племени, чей удел — беспомощно барахтаться в тарелке с супом, — так появилась эта бабочка и тут же, как на грех, взяла и угодила в чечевичную похлебку.

Завороженный внезапным сиянием (угасшим сразу в жирной гуще супа), хозяин дома прервал каждодневный обеденный ритуал и бросился спасать маленькое чудо. С маниакальным терпением собрал он одну за другой крохотные черепички ее чешуек, восстановил по памяти рисунок верхних и нижних крыльев, вернул первоначальное изящество усикам и ножкам, долго колдовал над брюшком, пока не добился осиной талии в том месте, где оно переходит в грудку, заботливо очистил каждую драгоценную частичку от мельчайших остатков жира, пятен и влаги.

Густая семейная похлебка окончательно остыла. Завершив свой труд, занявший лучшие годы его жизни, хозяин дома с огорчением узнал, что препарировал экземпляр самой что ни на есть заурядной бабочки Aphrodita vulgaris maculata^[26], из тех, что попадаются на каждом шагу и, насаженные на булавки, во всевозможных вариациях и разновидностях непременно присутствуют в самых захудалых музеях естественной истории и в сердце каждого мужчины.

ОТВОЕВАЛСЯ

Я никак не мог отделаться от этих мыслей. Но однажды мой друг архангел, внезапно выскочив мне навстречу из-за угла, не дожидаясь, пока я с ним поздороваюсь, схватил меня за рога и, словно тяжелоатлет, запросто поднял и перевернул в воздухе. Рога отломились у самого лба (tour de force magnifique^[27]), и я упал ничком, ослепленный потоками крови из обеих ран. Прежде, чем потерять сознание, я попытался выразить хотя бы жестами благодарность другу, но тот уже мчался прочь, на ходу выкрикивая извинения.

Раны зарубцевались не скоро, хотя я ежедневно промывал их слабым раствором казуистической соды в летейских водах.

Сегодня мы снова увиделись с архангелом, он пришел поздравить меня с сорокалетием и в подарок — красивый жест! — преподнес мне мои же рога, укрепленные на изящно выполненной бархатной основе. Место им я выбрал не задумываясь: в изголовье постели. Кстати, этому символу нашлось и чисто практическое применение. Сегодня вечером перед сном я повесил на рога истертое ярмо моих далеких молодецких дней.

POST SCRIPTUM

В тот миг, когда ствол пистолета уже упирался в нёбо и во рту разливался маслянисто-прохладный вкус вороненой стали, я испытал тот нестерпимый приступ тошноты, которую обычно вызывают у меня затертые фразы. «Прошу никого…»

Не бойся. Твоего имени здесь не будет, хотя тебе я и обязан смертью. Той унылой смертью, которую ты причинила мне год назад, а я осознанно отложил ее на год, чтобы не умирать по-идиотски. Помнишь? Ты ушла, а я остался валяться на ринге в нокауте — голова засунута в ведро со льдом.

Так и было. От удара я весь перекосился, поплыл и сам не мог понять, кто я и что. Помню, как брел, шатаясь, с погасшей сигаретой через дорогу до ближайшего фонаря.

Домой я приплелся пьяный, меня вывернуло наизнанку Я стоял, вцепившись в раковину, а потом вдруг поднял голову и увидел себя в зеркале. Вылитый дурачок с картины великого испанца. Ну не помирать же с таким лицом. Год ушел на то, чтобы избавиться от маски и обрести под резцом смерти утраченные черты.

Бывает, обреченные спасаются в часовнях. Но со мной иначе. Я избавления искать не стану. Я жив лишь потому, что терзаюсь проблемой стиля. Застрял на этой окаянной фразе: «Прошу никого не винить».

ЛОВУШКА