Девчонка шла набрать воды; она открыла кран. В этот момент те двое заметили друг друга и поняли, что оба шли к одной и той же цели. Здесь путь каждого из них кончался, но ни один и шагу не ступил. Они впились друг в друга долгим взглядом, и ни один не опустил глаза.

— Послушай, друг, чего так смотришь?

— Да ничего, хочу себе, смотрю.

Таким казался молчаливый разговор их взглядов. И ни туда тебе, и ни сюда. Так все и началось на опустевшей площади, где, как назло, не оказалось никого из местных.

Струя воды, переполнявшая кувшин, казалось, их наполняла жаждой схватки. В мертвой тишине лишь слышалось биение воды. Вода давно бежала через край, когда девчонка, опомнившись, закрыла кран. Она взметнула на плечо себе кувшин и в испуге пустилась прочь.

А два соперника остались, дрожа от нетерпения, как два бойцовых петуха в миг перед схваткой, не сводя друг с друга недвижных глаз с нацеленными черными зрачками. А между тем смуглянка запнулась по дороге, кувшин упал, разбился на куски, пыль пропиталась влагой.

Этого достало, чтобы оба сорвались — один с мясницким косарем, другой с увесистым мачете. И с ходу пошли кромсать друг друга, слабо прикрываясь каждый своим сарапе^[комм.]. От девушки осталась лишь пролитая вода, и теперь они сражались за черепки ее кувшина.

Оба были бойцы что надо и оба бились до конца тем днем, что уходил, но остановился навсегда. Там и остались оба навзничь: один с разрезом во всю глотку, другой с разрубом в голове. Как два бойцовых петуха, когда и победитель едва не испускает дух.

Потом уж, к вечеру, народ подсобрался. Пришли и женщины — молиться за упокой души, и мужики — кумекать, как о деле доложить. Один из убиенных еще был жив: он только и спросил, добил ли другого.

Про девушку узнали мы потом. И смуглянка осталась навсегда запятнана молвою. Говорят, она и замуж-то не вышла. И в самом деле, да окажись она хоть в Хилотлан-де-лос-Долорес^[комм.], то и туда дойдет, причем, скорее, чем она, ее дурная слава пагубницы.

Из книги

«БЕСТИАРИЙ»

(1951–1959)

ПРОЛОГ

Возлюби ближнего своего, тварь убогую и недостойную. Возлюби ближнего своего, наизловонного, в одежды нищеты облаченного, грязью земли помазанного.

Прими в сердце твое сие чучело из плоти и крови, что от имени всего рода человеческого вручает тебе нижайше свою грамоту жидкостуденистую, протягивает тебе свою руку рыбьедохлую, устремляет на тебя свой взгляд песьепреданный.

Возлюби же этого ближнего твоего свинячьекурячьего, что в нетерпении трясется, вожделея проникнуть в тучный рай скотского имания.

И возлюби ближнюю твою, что одесную твою вдруг преображается в телицу и, облачившись в затрапезное одеянье коровьей покорности, принимается жевать тягучую жвачку домашнего повседневья.

НОСОРОГ

Останавливается. Поднимает тяжелую голову. Отступает на шаг. Вдруг разворачивается и несется со скоростью пушечного ядра, слепой от ярости живой таран, устремивший вперед свой единственный рог ступой напористостью закоренелого позитивиста. Как правило, он врезает мимо, но зато всегда остается удовлетворен ощущением своей безмерной мощи. Раздув клапаны ноздрей, он запаленно пыхтит, напоминая паровой котел.

Перегруженные броней, носороги в период брачных игр сходятся на турниры, лишенные какого-либо рыцарского искусства и мастерства ристания, бои, сводящиеся к средневековой грубой сшибке.

В плену же носорог обычно превращается в меланхоличную замшелую скотину. Его чешуйчатая толстая броня составилась в разломы доисторических времен из кожистых пластин, спрессованных давленьем геологических пластов.

Но иногда он делается неузнаваем: из его сухой поджарой плоти выметывается вдруг, подобно току вод, что бьет в расщелинах меж скал, мощнейший стебель стихийной жизни, своей извилистостью схожий с изгибом рога, а причудливостью формы вторящий мотивам алебарды, копья или орхидеи.

Так воздадим же хвалу твердокожей странной бестии, чей грозный облик дал начало красивейшей легенде. Ибо, сколь ни странно, сей первобытный гладиатор оказался духовным прародителем изящного созданья, что на старинных шпалерах предстает рядом с Пречистой в обличье благородного Единорога.

Полоненный добродетельною Девой, свирепый носорог преобразился, потеряв свой дикий норов; он обрел оленью стать, глаза газели и покорство паладина, преклонившего колени. А рог тупого дикого самца претворился перед взором чистой Девы в изящный жезл точеной кости.

ЖАБА

Время от времени она подпрыгивает, но словно для того лишь, чтобы еще раз убедиться в постоянстве своей недвижности. В жабьих скоках есть что-то от сердечного биенья: в самом деле, если присмотреться, жаба есть подобье сердца.

Зажатая в комке холодной грязи, жаба погружается в зимовье, подобно какой-нибудь окуклившейся личинке. Она пробуждается весною, убежденная, что с ней не приключилось никаких волшебных превращений. Напротив, почти мумифицированная, она только и сделалась что истой жабой. И жаба тихо ждет первых дождей.

В один прекрасный день она восстает из сырости земли, отяжелевшая от влаги, набухшая яростными соками природных сил, трепещущая точно брошенное на землю сердце. В ее тяжелой стати маленького сфинкса есть двоякий смысл, намек на двуприродность мира. И мерзкий облик жабы нам кажется тогда ужасным проявленьем чудесных качеств зеркала.

БИЗОН

Комок времен, сгущение бесплотной вечной пыли, струение песчинок, ожившая гряда — вот что такое бизон для нас сегодня.

Прежде чем в бег пуститься, оставив человеку пустынные просторы, стада животных в последний раз взъярились и расплодили бизонье племя, косяки живых таранов. Передвигаясь медленно в скопленьях плотных, бизоны были словно частью земной коры с волнистыми буграми гор; еще они казались бурой пеленою туч, грозою несшейся по-над землею.

Однако человек, не убоявшись грохочущей лавины рогов, копыт и пенных морд, вооруженный луком и стрелами, стал бить их из укрытья. И таяли стада бизонов. Наконец, осталось их так мало, что однажды уцелевшие бизоны собрались и сгрудились в загоне, сооруженном их врагом неандертальцем.

И тогда был заключен почетный мир, начало положивший владычеству людей. Плененные могучие герои породили колена рогатого скота, источник пропитанья человека. И на выю легло ярмо.

Но побежденный и одомашненный бизон оставил победителю награду — животную безудержность восставшей плоти.

Вот почему признательный неандерталец, которого мы все в себе несем, восславил в образе бизона силы мира, запечатлев его на стенах Альтамиры.

ПЕРНАТЫЕ ХИЩНИКИ

Что сие — разоренный зал охотничьих трофеев иль оскверненная монашья келья? Каково им там, вольнолюбивым птицам?

Для них надменность высей и великолепье далей сменились в одночасье затхлым убожеством курятника, теснотою проволочной клетки, что навсегда сокрыла от их взоров лазурные просторы небосвода.

Все — грифы, кондоры, орлы и ястребы — теперь они листают, молчаливые монахи, книгу часов тоскливых, и грустные их будни протекают средь зловония помёта и гниющей падали. Осклизлая студеность требухи — жалкая потреба их точеным клювам.

Остались в прошлом свобода воспаренья меж горною вершиною и тучей; широкие круги полета в поднебесье и роковое низвержение на жертву. Теперь напрасно отрастают маховые перья, растут, остреют и кривятся когти, ненужные в неволе, — так в себе сгорает принужденный к ничтожеству вольнолюбивый витязь.

Но все они, и кондоры, и ястребы, и грифы, в своей темнице непрестанно и ревниво оспаривают друг у друга право на главенство среди пернатых хищников. (Уже орлы есть окривевшие ощипанные ястребы, оклеванные грифы.)