Затерянный в потоке времен, капля в океане столетий, песчинка в бескрайней пустыне, вот он, Пабло, за своим рабочим столом — одет в серый в клетку костюм, на носу очки в пластмассовой оправе под черепаховый панцирь, гладкие каштановые волосы разделены идеальным пробором; вот его руки, выводящие на бумаге аккуратные буквы и цифры; вот голова, голова безупречного бухгалтера, сортирующего числа и выстраивающего их в ровные шеренги, в жизни не допустившего ошибки и не посадившего ни единой кляксы на страницы своих гроссбухов. Вот он, Пабло, внемлющий, склонясь над столом, первым словам небывалого послания, он, о ком никто не знает, да и не узнает никогда, но кто несет в себе идеальную формулу, выигрышный билет грандиозной лотереи.
Пабло ни плох, ни хорош. Все, что он делает, отвечает его душевному складу, на первый взгляд, крайне незамысловатому, однако состоящему из элементов, которым понадобились тысячелетия, чтобы собраться воедино, и чье взаимодействие было предрешено еще на заре Вселенной. Все прошлое человечества протекало под знаком отсутствия Пабло. Настоящее изобилует несовершенными Пабло, лучшими и худшими, долговязыми и низкорослыми, знаменитыми и безвестными. Каждая мать бессознательно стремилась родить и воспитать именно Пабло, каждая возлагала эту миссию на своих потомков, не сомневаясь в том, что однажды станет его бабушкой или прабабушкой. Но родословная Пабло оказалась запутанной и неясной, и явился он на свет нескоро; матери его суждено было умереть в момент рождения сына, так и оставшись в неведении. Ключ к таинственному плану, которому подчинялось его существование, был вручен Пабло обычным утром, не предвещавшим ничего сверхъестественного, — все шло как всегда, в просторных офисах Центрального банка стоял привычный рабочий гул.
Возвращаясь с работы, Пабло уже смотрел на мир иными глазами. Каждому встречному он мысленно воздавал почести. Люди виделись ему прозрачными, как ожившие дарохранительницы, и грудь каждого сияла белым знамением. Совершенный Творец пребывал в каждом из своих созданий и через них осуществлялся. С этого дня Пабло стал иначе судить о людских пороках: порок есть не что иное, как непропорциональное соотношение добродетелей, когда одних меньше, а других больше, чем следует. Неправильное смешение элементов порождает ложные добродетели, обладающие всеми внешними признаками зла.
Пабло испытывал великую жалость к тем, кто, не осознавая того, нес в себе частицу Божества, но пренебрегал ею, приносил ее в жертву бренному телу. Он видел, как человечество, подобно ловцам жемчуга, ныряет все глубже в неустанных поисках утерянного идеала. Каждый рожденный был возможным спасителем, каждый умерший — неудавшейся попыткой. С первого дня своего существования род человеческий пробует все возможные комбинации, испытывает сочетания всех мыслимых доз божественного вещества, частицы которого разбросаны по всему свету. Человечество с горечью и стыдом прячет в земле плоды неудачных усилий и с волнением следит за непрекращающимся самопожертвованием матерей. Святые и мудрецы своим появлением возрождают надежду; те, от чьих преступлений содрогается мир, ее хоронят. Возможно, на пути к окончательной победе предстоит еще последнее разочарование: элементы соединятся таким образом, что на свет явится человек абсолютно противоположный первообразу, апокалиптический зверь, тот, чьего рождения со страхом ожидали во все века.
Но Пабло-то знал, что надежду терять не следует. Человечество бессмертно, ибо Бог пребывает в нем, и все, что есть в человеке длящегося и постоянного — это и есть вечная Божественная сущность. Кровавые побоища, потопы и землетрясения, войны и чума не смогут истребить последних мужчину и женщину. Никогда род людской не сократится до одной головы, которую ничего не стоит снести одним ударом.
Со дня откровения жизнь Пабло переменилась. Все преходящие мечты и заботы улетучились. Ему казалось, что обычная смена дня и ночи прекратилась, поток недель и месяцев прервался. Он словно переживал один-единственный миг, гигантский остановившийся миг, просторный и неподвижный, будто необитаемый остров в океане вечности. Свободные часы он проводил в самоуничижении и раздумьях. Что ни день приходили озарения, мозг был полон светлых идей. Но сам Пабло в этом не участвовал: дыхание Вселенной постепенно проникало в него, он ощущал, что озарен светом, как если бы он был деревом и внезапный порыв весеннего ветра пронизал его крону. Мысль Пабло витала на невиданных высотах. Даже идя по улице, он был так захвачен собственными идеями, так далек от происходящего вокруг, что ему порой стоило труда вспомнить, что он ступает по земле. Город в его глазах преобразился. Птицы и дети превратились в вестников счастья. Все краски стали предельно яркими, каждый предмет казался только что окрашенным. Когда-то Пабло мечтал увидеть море и горы. Теперь их ему вполне заменили газон и фонтаны.
Почему же все остальные не испытывали того же восторга? Из глубины души посылал им Пабло мысленные призывы разделить его ликование. Порой его угнетало сознание, что он одинок в своем счастье. Весь мир принадлежал ему, он радовался, как ребенок, огромному подарку, однако дал себе слово растянуть удовольствие. Для начала следовало посвятить вечер вот тому большому красивому дереву, тому бело-розовому облаку, медленно кружащему в вышине, игре этого светловолосого младенца, катающего мяч по газону.
Разумеется, Пабло знал, что одним из условий его наслаждения было то, что оно должно оставаться тайным, им ни с кем нельзя было делиться. Он сравнил свою прежнюю жизнь с нынешней. Однообразная бесплодная пустыня! Понятно было, что если бы тогда кто-нибудь попытался раскрыть перед ним картину мира, Пабло выслушал бы его равнодушно, для него все осталось бы прежним, пустым, лишенным сокровенного смысла.
Ни одной живой душе не рассказал Пабло даже о самых незначительных из своих впечатлений. Очень кстати пришлось, что жил он один, близких друзей у него не было, родственники — только дальние. Он был замкнут и молчалив, так что хранить тайну не составляло для него особого труда. Разве что по лицу кто-нибудь мог догадаться о его преображении, разве что по предательскому блеску глаз можно было угадать, какой свет сияет у него в душе. К счастью, ничего подобного не произошло. Ни на работе, ни в пансионе, где он снимал комнату, никто не заметил в нем никакой перемены, внешне жизнь его протекала так же, как и раньше.
Временами какое-нибудь обрывочное воспоминание детства или ранней юности вдруг вспыхивало в его памяти и вливалось в общий светлый поток. Пабло нравилось соотносить их с основной идеей, наполнявшей его дух, и он радовался, замечая в них нечто вроде предвестий его последующей судьбы. Предвестий, на которые он не обратил в свое время никакого внимания, настолько они были мимолетными и слабыми, к тому же тогда он еще не научился разгадывать тайнопись посланий природы, ее маленьких чудес, адресованных сердцу каждого человека. Теперь же они наполнились смыслом, и Пабло, как белыми камушками, помечал ими пройденный духовный путь. Каждая такая вешка напоминала о счастливом обстоятельстве, которое он — стоило только пожелать — мог пережить заново.
Временами частица божества в сердце Пабло вдруг обретала небывалые размеры, и Пабло пугался. В таких случаях он прибегал к испытанному средству — к самоуничижению, повторяя себе, что он низший из людей, наименее способный нести в себе Бога, неудачнейший из опытов в цепи бесконечного поиска.
Большее, чего он мог пожелать для себя, — это чтобы открытие свершилось при его жизни. Но и это желание казалось ему непомерно тщеславным и несбыточным. Он видел, каким могучим и на первый взгляд слепым стремлением к самосохранению обладает род людской, как проделывает бесчисленные опыты, приумножая число попыток, как несокрушимо противостоит всему, что способно прервать течение жизни. За всей этой мощью, за всеми победами, каждый раз достававшимися все более дорогой ценой, стояла незримая надежда, нет, уверенность в том, что когда-нибудь среди людей появится существо, означающее начало и конец. И в тот день инстинкты самосохранения и размножения разом угаснут. Люди, живущие в то время на планете, постепенно исчезнут за ненадобностью, вольются в единое существо, которое все вместит и станет оправданием человечеству, оправданием векам, тысячелетиям невежества, порока, исканий. Род человеческий, очистившись от зла, навеки почиет в лоне своего Создателя. Ни одно горе не окажется бесплодным, ни одна радость — напрасной: все они станут многообразным горем и радостью единого и бесконечного существа.
