— Так, — тихо бормотал отец. — Анекдот — пять лет, плюс объяснение — еще три года.

Или уже в брежневские времена:

— Наумыч, слыхал, в Ташкенте землетрясение. Это у Брежнева китель упал вместе с орденами.

Но, конечно, главный его бенефис состоялся уже в период перестройки. Об этом хочу рассказать особо. Заводу, на котором он работал, выпала редкая честь: его решил посетить отец перестройки М. С. Горбачев. С самого утра на заводе уже хозяйничали кэгэбэшники. Нюхали, шарили, искали и указывали рабочим, кому что отвечать на вопросы генсека. По плану Михаил Сергеевич должен был обойти цеха и собрать народ на митинг в актовом зале.

Но, как известно, наш генсек был человек непредсказуемый и, войдя на завод со своей свитой, вместо того чтобы пойти направо, как было договорено, взял и двинулся налево. То ли он решил нарушить партийнyю традицию, то ли точно не знал, где право, где лево. но вышел он прямо к станку дяди Бори, которого к этой встрече никто не готовил.

— Здравствуйте, дорогой товарищ! — сказал генсек. — Рад нашей встрече.

Дядя Боря выключил станок.

— Здравствуйте, Михал Сергеич, я тоже рад.

— Ну. рассказывайте, как дела? Семья, дети, так далее…

— Детей, к сожалению, нет. Только жена.

— Ну, жена — это тоже неплохо, — пошутил генсек. — Как ее у вас величают?

— Почти как вашу, — сказал дядя Боря. — Раиса Моисеевна.

При этих словах секретарь заводского парткома от ужаса крякнул и в его шевелюре появилось еще несколько седых волос. Но генсек сделал вид, что все нормально.

— Я, знаете, вот о чем хотел вас спросить. Вот сейчас в стране началась антиалкогольная кампания. Ну, вы слышали… Так вот, лично вы как к ней относитесь?

Конечно, лучшего объекта для своего вопроса он найти не мог.

— Ну что, компания, — сказал Боря. — В хорошей компании, да под хорошую закуску много можно начудить.

Свита недовольно зашумела.

— Тихо, товарищи, тихо! — успокоил их главный. — Человек шутит, что ж мы, юмор не понимаем? Но давайте конкретно. Вы токарь какого разряда? Пятого?

— Нет, пятый у меня пункт. А разряд седьмой.

— Вот видите, высший разряд. Вам поручают сложнейшие детали. А представьте, вы выпили сто грамм. Можете вы после этого работать?

— Почему нет? — сказал Боря. — Тоже мне доза.

— Ну, хорошо, а двести? Можете вы после двухсот грамм работать?

— Но вы же видите, работаю.

Свита опять загудела, как улей.

— Подождите, товарищи! — разгневался генсек. — У нас принципиальный разговор. Знаете, уважаемый, если рассуждать по-вашему, можно далеко зайти. Выходит, выпил бутылку — и иди, работай?

Нет, — сказал дядя Боря, — после бутылки работать трудно. После бутылки можно только руководить.

На следующий же день Борю с треском отправили на пенсию. Но, между нами говоря, ничего он не потерял. Через полгода в связи с падением производства завод был закрыт, а еще через некоторое время отправили на пенсию и самого отца перестройки.

Пару лет назад побывал я снова во дворе моего детства. Всё как прежде: такой же обшарпанный дом, также стоит на асфальте одинокое дерево и стучат во дворе доминошники. А во главе их сидел постаревший дядя Боря.

Дружки его, Крот и Жмот, давно умерли, тети Раи тоже нет. Живет он теперь один. Точнее, не один. Он завел себе собачку, которую назвал Пьяница.

Почему такое имя? — спросил я.

— Для дела. Я, когда зову ее на улице, половина мужиков оборачивается. Сразу ясно, с кем можно сообразить.

— А вы что, еще выпиваете?

— А как же! С этим делом резко бросать нельзя. А то будешь выглядеть, как наш президент.

— А вы думаете, что он много пил?

— Не в том беда, что пил, а в том, что пил не с теми, с кем нужно. Ну, бывай! Заходи как-нибудь. Примем по стопарю, помянем наших, пусть земля им будет пухом.

В последнее время я часто вспоминаю Борю Голобородько. Вроде, не был он ни знаменитым ученым, ни известным композитором. Но, в конце концов, не все становятся Ойстрахами и Ботвинниками. Есть еще дяди Бори, дяди Мони, дяди Абраши. И неизвестно, на ком больше держится земля.

Как ни странно, я считаю его одним из немногих счастливых людей, которых я встретил в своей жизни. Он любил то, что любил, не делал того, чего не хотел, никому не угождал и, самое главное, никем не притворялся, оставался самим собой. А это ведь и есть в жизни главное счастье.

Я не знаю, есть ли там что-нибудь на небе. Но, если есть, я бы очень хотел, чтобы дядя Боря оказался в раю. Пусть ему там дадут попробовать нектар, потому что все остальное в этой жизни он уже выпил.

А идише мама

Лично я на жизнь не жалуюсь. Мне Бог всё дал. И молодость была, и здоровье, и хороший муж, пусть земля ему будет пухом. Только одного счастья я не знала: не дал мне Бог детей. Так получилось. И тогда я себе сказала: Фира, ты хочешь детей? Кто тебе мешает? Пойди в детский дом и возьми себе ребенка. И ты сразу сделаешь счастливыми двух людей: себя и его.

Сказано — сделано! Я не люблю долго рассусоливать. Меня еще в молодости звали Фирка-огонь. Словом, я собралась и пошла в детский дом. Вы когда-нибудь были в детском доме?.. Нет?.. Тогда вы не знаете, что такое несчастье. Потому что, когда ты видишь эти глаза, ты начинаешь плакать. Ведь каждый ребенок смотрит на тебя и думает: вот она, наконец, пришла моя мама! Она заберет меня домой.

Короче, я себе сказала: Фира, у тебя хорошая двухкомнатная квартира, пару копеек ты себе отложила на старость. Так возьми уже двух детей. Где один, там и два. Вместе веселей.

Честно вам скажу — мне было все равно, кто эти дети по национальности. Ведь когда ребенок рождается, у него нет национальности. Но, между нами говоря. я подумала: если уж я беру двух детей, пусть хотя бы один из них будет еврейский, даже не знаю почему, но хотелось. Так знаете, что выяснилось? Еврейских детей в этом доме вообще нет. Ни одного. Оказывается, евреи не бросают своих детей. Я уже потом проанализировала, почему. Евреи же не дураки, они знают, что из ребенка обязательно вырастет или крупный ученый, или знаменитый скрипач, кто же будет бросать такое богатство?.. Только мишигинер!

Нет, вы только не подумайте, что среди евреев нет сволочей. Еще как есть! Сволочи, как и новорожденные, тоже не имеют национальности. Вообще, будь я главой правительства, я бы отменила в паспорте национальность. Просто бы указывала: сволочь или нет. Пятая графа — сволочь, и всё!

Но, извините, я отвлеклась. Так вот, я себе выбрала двоих: мальчика и девочку. Я всю жизнь хотела иметь мальчика и девочку, чтоб уже был полный комплект. Девочка — это нежность, ласка, помощница в доме. А мальчик — это надежда, гордость, защитник в семье. Моему мальчику ровно восемь, зовут Тарас, он украинец. А девочка помладше на два года. Циала, она грузинка. Циала и Тарас Рубинштейн! По-моему. звучит…

Вот так мы и зажили втроем. Пусть небогато, но красиво. Конечно, я не миллионерша, я им не могу подарить по автомобилю, но все, что у меня было, мы делили на троих. Я никогда не думала, что я такая хорошая мать. Даже слишком хорошая. Потому что на своего ребенка можно прикрикнуть, можно дать ему по попе, но когда ты знаешь, что этот ребенок все-таки не совсем твой, плюс видел в жизни столько несчастья — так рука не поднимается.

Вообще, университетов я не кончала, но про эту жизнь кое-что понимаю. Я своим детям плохо не посоветую. Я вам больше скажу: ко мне весь дом ходит советоваться. Мне даже соседка всегда говорит: «Эсфирь Григорьевна, у вас не голова, а совет министров». А я ей отвечаю:

— Смотря чей совет министров. Если наш, так тут нечем гордиться.

Но, извините, я опять отвлеклась. Вот люди часто спорят: что такое счастье. Теперь я знаю. Когда Тарасик меня первый раз назвал мамой, я проплакала всю ночь. Казалось бы, что тут такого? Простое слово. Но, может быть, этого слова я ждала всю жизнь.

Словом, я думала, что с моими детьми я не буду знать горя. Господи, я даже не предполагала, что люди такие злые. К моей Циалочке ходила девочка из соседнего подъезда. Они игрались, шушукались, наряжали кукол. И вдруг — я смотрю: она к нам больше не ходит. День, другой, третий… Я спрашиваю: