— Когда я вернулся домой в тот вечер, — продолжал отец свой рассказ, — я не застал маму дома. Она вернулась позднее. Мама разожгла огонь, а я спустился во двор нарубить бамбука. В тот вечер на ужин был рисовый суп, единственное, что мы могли себе позволить по нашим скромным средствам.

Я молча взглянул на маму, потом перевел взгляд на пустой суп. Я понимал: маме в ее положении нужно лучше питаться, нужен особый уход. Я глубоко вздохнул, вышел из-за стола и поставил недоеденный суп на поднос.

«Тебе не понравился суп, Томас?» — с тревогой спросила мама, тоже поднимаясь из-за стола.

«Да нет, я не очень голоден», — ответил я, но она понимала, в чем дело. Еще ни разу я не отказывался от пищи, которую она готовила собственными руками.

«Между прочим, — мягко начала она, — отец Кастрильо́ сказал, что у него есть на примете человек. Он хочет купить наш дом и землю и предлагает неплохие деньги. Давай продадим все и уедем в Сан-Мигель. Может, нам повезет?»

Я промолчал. Это был старый вопрос, для себя я уже давно на него ответил. Снова взялся за ложку. Покончив с супом, понес тарелку на кухню. Взглянул в окно — передо мной вновь открылось мертвое поле. Его покрывали погибшие рисовые стебли, и только кое-где виднелись ростки, стойко сопротивлявшиеся западному бризу. Не поле, а кладбище.

Всего несколько недель назад из этой кухни я любовался колосившимся рисом. Тот же ветерок гнал по полю золотистые волны. Я вспомнил, как радостно пели и танцевали женщины на деревенской фиесте, и среди них выделялась наша мама. Платья их развевались по ветру, переливаясь всеми цветами радуги…

Мне стало горько. Я ушел из кухни, снял рубашку и, чтобы не видеть поля, сел у другого окна. Перед ним торчало манговое дерево и виднелись грядки редиски. Мама опустилась на пол у моих ног. Она склонила голову мне на колени, и пальцы мои утонули в ее чудесных волосах.

«Что говорит повитуха, Тина?»

«Осталось ожидать несколько дней».

«У нас есть еще время, не надо спешить с продажей дома».

«Ты прав, Томас», — мягко сказала мама.

Мы сидели, прижавшись друг к другу.

«Завтра я повидаюсь с Хулио. Ты, должно быть, помнишь его? Это парень, который играл на мандолине в тот вечер, когда за мои серенады под окном твой грозный отец окатил нас ведром воды».

«Ну еще бы, — ответила мама, — как забыть Хулио, самого умного мальчика в вашем классе».

«Отлично. Я его встретил сегодня, вид у него был, что у твоего джентльмена. В штиблетах, в руках трость, а разодет — будто собрался на свидание со святым Петром».

Мама потерлась щекой о мое колено, и я снова стал ласкать ее волосы. Ночь была тихой, теплой. Ветерок овевал наши лица, как теплая вода во время купания вечером в сухой сезон.

«Хулио предлагал свою помощь, — продолжал я. — Не сходить ли к нему? Может, и дом продавать не придется».

«Может быть», — как эхо, откликнулась мама. Она встала и с лампой в руке спустилась к колодцу за водой. Она всегда мыла ноги на ночь. Я пошел за ней. Мама опустила ведро. Я перехватил веревку и поднял воду.

«Тебе не стоит браться за тяжелую работу, — сказал я, — иди наверх, отдыхай».

«Ты обращаешься со мной, как с ребенком», — улыбнулась мама, я улыбнулся ей в ответ.

Свет лампы заплясал по нашим лицам. Мы забыли о саранче, о погибшем урожае. Эта ночь показалась мне такой темной, такой нежной, как волосы твоей матери.

Рано утром я умылся на речке, надел чистую рубашку и плетеные сандалии.

Хулио встретил меня у двери дома. Во рту у него торчала сигара, а на голове, несмотря на ранний час, надета шляпа.

«Я пришел к тебе за помощью, Хулио, — произнес я. — Моя жена Тина — ты знаешь ее — ждет ребенка».

«Тебе нужны деньги», — понял Хулио, стряхивая пальцем с сигары пепел.

«Да, сто песо, если можешь».

«Мне нужен помощник. Дело не сложное. Нужно наблюдать за карточными столами и после каждой партии собирать комиссионные. Как ты? Платить буду три песо в день».

«Да, но мне нужно сто песо сразу», — в замешательстве ответил я.

«Ты их получишь, а долг вернешь постепенно».

Лицо мое просветлело, я с облегчением улыбнулся, будто он сообщил мне, что саранча навеки исчезла с лица земли.

«Спасибо, Хулио, — взволнованно сказал я. — Можно, я начну уже сегодня?»

«Как знаешь!» — согласился он, и мы вошли в игорный зал. Там стояло семь столов — мое рабочее место.

Часов в десять утра за вторым столом раздался плач. Рыдала алинг Инга. Она проиграла десять песо, которые муж дал ей на хозяйство. В одиннадцать за четвертым столом бухнул кулачищем манг Индо и заорал: «Мошенники!»

Меня начала бить нервная дрожь. Примерно в половине двенадцатого, когда я подсчитывал выручку, ко мне подошел Хулио. Коснувшись плеча, он показал глазами на окно. В женщине, придерживавшей развязавшуюся юбку и поспешно пересекавшую улицу, я сразу узнал твою мать… Я поторопился к ней навстречу и встретил как раз, когда она, приподняв юбку, собиралась сделать первый шаг по лестнице. Лицо ее покрывала мертвенная бледность, я слышал ее тяжелое дыхание.

«Что случилось, Тина?» — с тревогой спросил я.

«Какой кошмар, Томас! Я рассказала отцу Кастрильо, что ты отправился за помощью к Хулио».

«Да, — я гордо выпятил грудь, — он дал мне работу».

«Но, Томас, — всхлипнула мама, — ты не ведаешь, что творишь. Отец Кастрильо сказал, что Хулио — картежник!»

«Ну и что? Каждый из нас игрок, только по-своему. Любой! Что священник, что политик, что фермер. Все они полагаются только на удачу. Или я не прав?»

«Что ты несешь, Томас!» — в необычайном волнении воскликнула мама.

«Бог помогает только тем, кто помогает сам себе, — убежденно сказал я. — Не так ли говорил тебе сам отец Кастрильо? Я решил помочь себе ради нас с тобой. Ты поняла?»

«Томас, — вскричала мама, — бог помогает только достойным! А чего достойны картежники?»

«Тина!» — остановил я ее.

«Томас, — дрогнувшим голосом сказала мама, — лучше продать дом, чем душу дьяволу!»

В этот момент в дверях игорного дома появилась алинг Инга. У нее был вид сумасшедшей.

«Что я натворила… — причитала она. — Теперь муж убьет меня!»

Мама, увидев Ингу, побелела. Я заботливо взял ее за руку.

«Пойдем домой, — закричала она, — умоляю, Томас!»

Я обнял ее и растерянно пробормотал: «Где же достать деньги, Тина?»

В игорном зале раздался грохот упавшего стула и яростный крик Индо: «Негодяи! На глазах обкрадывают!»

Из дома, вцепившись друг в друга, вывалились манг Xocé и манг Индо. В пылу схватки они даже не заметили, как у них свалились туфли. Вдруг Индо выхватил из кармана нож и полоснул им Хосе. Закричали женщины и тут же зажали рты ладошками. Ни один мужчина не сдвинулся с места. Рубашка на груди Хосе окрасилась кровью.

«Шулеры!» — вопил Индо, вновь замахиваясь ножом.

Дикий крик заставил всех обернуться. Кричала твоя мать. Она побелела, как облако в апреле, и потеряла сознание. Я подхватил ее на руки и понес в соседнюю с залом комнату. Там я уложил ее на кровать, покрытую банановыми листьями. Позабыв про обидчика, за нами поспешил Индо, а Хосе отправился на кухню отмывать кровь. С чашкой салабата в комнату влетел Хулио.

Мама наконец пришла в себя, и я повел ее домой. По дороге я не проронил ни слова, мучительно размышляя над случившимся. У нашей калитки я шепнул, что хочу повидаться с человеком, про которого говорил отец Кастрильо. Мама улыбнулась.

«Если уж уезжать, — сказал я, — то подальше от этого места. Поедем в Сан-Пабло, это за горной грядой Балайха́нгин. Там, говорят, земля побогаче и кокосовые орехи покрупнее…»

Голос отца приобрел значительность и торжественность. Дождь кончился, и лягушки на заднем дворе умолкли. Иногда слышалось поскрипывание бамбука, гнувшегося под порывами ветра, да изредка доносились глухие удары кокосовых орехов, падавших на землю.

— Через два дня, — продолжал отец, — я продал дом и устроился на плантацию к испанцу, здесь в баррио. Через неделю мама родила мальчика, первого в нашей семье. Крепкого, здорового мальчугана. — Отец хлопнул меня по плечу и взъерошил волосы. — Это родился ты, Криспин, — улыбнулся он.