Я сидел у окошка, поглядывал на улицу и горевал, что снег все задерживается. Вдруг раздался голос тети, она звала меня на кухню. Я оторвался от окна и направился к ней.

— Давай сходим к миссис Па́скуа, — сказала тетя, крупно нарезая салат (мама утверждала, что так готовят овощи только ленивые американцы).

Я сразу согласился, хотя не представлял, что буду там делать. Меня заело одиночество. Я не привык сидеть в доме, где все окна закрыты наглухо. У нас на Лусоне^[40] не боялись ни ветра, ни жуликов, поэтому никогда не закрывали ни окон, ни дверей. Ветер и люди могли заходить в дом и выходить из него когда заблагорассудится.

У миссис Паскуа, как оказалось, должны были состояться выборы в Клуб филиппинских женщин Большого Нью-Йорка. Дом ее был на противоположном от Колумбийского университета конце города, на 124-й стрит, где бродвейская подземка выходит из тоннеля и бежит по эстакаде на высоте трехэтажного дома. Жила она в старом кирпичном доме на пятом этаже. Пока мы поднимались на лифте, тросы скрипели, как несмазанная тачка. Квартиру миссис Паскуа угадать было не трудно по страшному гаму. Оттуда неслись женский смех, болтовня, пение, стихи и опять болтовня.

Тетя согнула было палец, чтобы постучать в дверь, как я обратил ее внимание на записку, приколотую к двери:

Не стучать. Дверь открыта.

Заходите!

— Пойдем прямо на кухню, — шепнула тетя, — миссис Паскуа, вероятно, там.

Тетя была права. Хозяйка дома оказалась невысокой, полной женщиной с улыбчивым лицом и веселыми глазами. На темно-голубое платье без рукавов был надет передник с гигантским красным котом с черными глазищами. Волосы ее были тщательно причесаны, а на шее красовались крупные бусы. Было ей лет сорок пять, но я устыдился своей мысли. Дядя Сиано всегда учил меня: «Если мужчина отваживается определять возраст женщины, он либо старик, либо женоненавистник».

Миссис Паскуа жарила креветки в глубокой сковородке. Увидев нас, она улыбнулась и крикнула:

— Привет, Салли!

— Привет, Ро́зи!

Тетя собралась было ее поцеловать, но она предостерегающе воскликнула:

— Осторожнее, посадишь жирное пятно!

— Неважно! Платье старое…

Я сразу понял, что тетя кривит душой. Когда дома, бывало, она жарила креветки и те вдруг со взрывом подскакивали в кипящем масле, она отлетала от плиты как ошпаренная и начинала внимательно осматривать платье. Сюда она явилась в новом пурпурном костюме, на котором красовалась брошка в виде петушиного хвоста со сверкающими, как бриллианты, камнями.

— Так это тот молодой человек, что приехал недавно со старушки-родины?

Тетя Салли кивнула, я же удивился, почему она называет родину старушкой, — видно, она очень давно уехала оттуда, — однако счел необходимым улыбнуться.

— Не задерживайтесь здесь, идите к остальным и помогите дочке занимать гостей. Я скоро вернусь, осталось поджарить совсем немного.

— Хорошо. Заканчивай.

Я послушно шагнул за тетей в гостиную, и шум со всей силой обрушился на меня. Женщины говорили все разом. Как только они умудрялись понимать друг друга?! Разговор шел на английском языке, на испанском, тагальском, илока́но и других филиппинских языках. У нас любят разговаривать одновременно на нескольких языках. Тетя Салли тотчас покинула меня и начала переходить от одной женщины к другой. Тех, с кем она была в особенно хороших отношениях, она целовала.

Я почувствовал себя в дурацком положении и хотел было уже вернуться на кухню — там по крайней мере не было такого гама, да и аромат креветок был больше по душе, нежели клубы сигаретного дыма, но тут я вдруг увидел, что ко мне направляется улыбающаяся девочка.

— Меня зовут Те́рри. Я дочь миссис Паскуа. А ты племянник миссис Алонсо?

— Да, — ответил я, несколько ошарашенный ее видом.

Ей было не больше тринадцати, но губы накрашены, а платье с оголенными плечами, как у женщин, собиравшихся на танцы в армейском клубе в Сан-Пабло.

— Как тебя зовут? У тебя вид, будто ты с луны свалился.

— Криспин. Я сроду не бывал в компании, где одни только женщины.

Терри рассмеялась:

— Не робей, у меня в комнате сидит еще один несчастный вроде тебя.

— Что он там делает? — удивился я. — У нас в баррио никогда не увидишь парня в комнате у девочки.

— А он вроде тебя… одурел от всей этой болтовни.

Она отворила дверь, и я увидел мальчика, устроившегося в кресле с книжкой. Он был года на два-три моложе меня.

Мальчик снял ноги с табуретки, с интересом воззрился на меня, будто не верил, что в доме может оказаться еще один несчастный.

— Эдди, — весело крикнула Терри, — я хотела бы представить тебе еще одного героя!

— Привет, — ответил тот.

— Криспин. — Я пожал протянутую руку, она оказалась нежной, но достаточно твердой.

— Как я рад, что ты оказался здесь! Не попадись мне этот комикс, я от отчаяния выпрыгнул бы в окошко. Не могу понять, зачем это маме понадобилось тащить меня сюда.

Я взглянул на комикс. Название «Книга ужасов» было как будто написано кровью. Капли ее стекали с каждой буквы. Мертвенно-бледный человек на обложке бился в предсмертных судорогах. Его душили две волосатые ручищи.

— Великолепная книжка! — перехватил мой взгляд Эдди.

Терри кашлянула, привлекая наше внимание.

— Итак, господа, у вас здесь порядок, я удаляюсь в сугубо дамское общество.

— Валяй, — милостиво разрешил Эдди.

Не успел я поблагодарить Терри, как она закрыла за собой дверь.

— Хочешь посмотреть книжку?

— Не сейчас.

У меня не было настроения читать. Я был очень доволен, что встретил себе подобного, хотелось просто по-дружески и в спокойной обстановке потолковать с ним.

— Можешь взять с собой, — сказал мальчик. — Терри наверняка не будет возражать, она их покупает каждый день.

Я положил книжку на журнальный столик, и мы с Эдди устроились поудобнее: он в кресле, я на стуле возле журнального столика.

— Ты здесь давно? — спросил он.

— Не очень. Я приехал в Штаты в ноябре.

— Я не об этом. Я имею в виду этот дурацкий вечер.

— А, извини, — как-то смутился я, — мы только что пришли.

— Ты откуда?

— Из деревни Ремедиос, неподалеку от города Сан-Пабло на Филиппинах, — ответил я несколько напыщенно.

— Мои мама и папа тоже с Филиппин, но я сам там никогда не был.

— Ну да!

— Как там? Война была жестокой?

— Была. Но сейчас уже все прошло.

— Конечно! Все кончилось.

Из гостиной послышались аплодисменты.

— Думаю, начались выборы, — заметил Эдди. — Как ты насчет того, чтобы улизнуть отсюда?

— А куда?

— Хоть куда, лишь бы смыться из этого сумасшедшего дома. Можно сходить на Ри́версайд-драйв. Пойдем, пока они тут заняты.

— Идем. Только там мои пальто и перчатки.

— Неважно. Я знаю выход. Пойдем!

Мы появились в гостиной, когда госпожа Паскуа держала речь:

— …Я полагаю, с выборами президента покончено. Послышался невообразимый шум.

Мы проскользнули в переднюю и стали одеваться.

— Прошу выдвигать кандидатуры на пост вице-президента, — раздался другой голос.

Мы осторожно открыли дверь, и Эдди нажал кнопку лифта. Тот появился через несколько минут, мы покатили вниз. Лифтер насвистывал «Ты мое солнышко» и неимоверно фальшивил. Это был типичный азиат, но в Америке не так-то просто определить национальность.

Мы оказались на улице. В лицо ударил резкий ветер, и мы зашагали вдоль Бродвея.

Я на минуту задержался на тротуаре: из тоннеля подземки вылетел поезд и начал подниматься по эстакаде.

— Пошли! Это же просто поезд! — потянул меня Эдди. — Уже темнеет. Зимой всегда темнеет рано.

Я энергично двинулся за ним. Резкий, холодный ветер бил в лицо, я начал дрожать. На набережной ветер был еще свирепее. На голых деревьях не удержалось ни листочка. Вокруг нас — никого. Даже вода была какой-то серой и враждебной, казалось, она застыла на месте. Зачем Эдди притащил меня сюда?