– Увы, конечно, поехала бы.

– Ну вот, а меня склоняешь остаться. Кем бы я был, послушайся тебя! Да ты сама стала бы относиться ко мне с презрением.

– Склоняю, потому что мне страшно за тебя, милый.

– Не бойся, всё будет хорошо, вот увидишь. Ещё посмеёмся над твоими тревогами.

– Возвращайся скорее, – сказала она, провожая меня на пороге дома. – И помни, Валечка, мысленно я всегда с тобой.

На подъездной дорожке за оградой нашего приусадебного участка меня ожидало такси.

– В аэропорт Пирсон? – спросил шофёр в ожидании подтверждения.

– Да, – ответил я, кивнув головой. – В Пирсон.

Проездом через Германию я прибыл в Москву, сутки оставался в столице, свыкаясь с российской жизнью, и поездом выехал в Ольмаполь.

Я находился в розыске и как зэк, бежавший из места заключения, и как субъект, подозреваемый в убийстве нескольких человек на мосту через речку Агапку, и, конечно, старался не засвечиваться.

Тогда, возле моста, повторяю, я только отстреливался, была самооборона, но при российском правосудии мои доказательства мало чего могли стоить. Об этом говорили и мой предыдущий жизненный опыт, и судебные приговоры, искалечившие судьбы Вешина и Татаринова и не только их. Тем более что по крайней мере один из убитых был полицейским. В любом случае, попади я в лапы правоохранителей, меня посадили бы за решётку надолго и всерьёз со всевозможными ограничениями жизнедеятельности.

Это был Вячеслав Ерманков. Он открыл по мне огонь из автомата, когда я на легковой машине въехал на мост и мне деваться было некуда. Меня спасли только мгновенная реакция, армейская подготовка к чётким грамотным действиям в условиях смертельной опасности и предыдущий опыт боестолкновений. К полицейскому – точнее, к преступнику, прикрывавшемуся казённым мундиром – присоединились четверо его сообщников, и они палили по мне уже все вместе.

Резко повернув руль, я сбросил авто с моста в реку, при падении выпрыгнул из кабины и под водой доплыл до прибрежного кустарника. Уже оттуда, выплыв на поверхность, я открыл ответный огонь из двух пистолетов. Собственно, мне просто повезло, что нападавшие промазали, ибо боеприпасов они израсходовали – целую роту хватило бы положить, половина моста была усеяна стреляными гильзами.

В Москве я встретился с полковником Дмитрием Ивановичем Лошкариным, командовавшим нашей группой спецназа на Ближнем Востоке, будучи в то время старшим лейтенантом. Позже он вынужден был уйти из армии и возглавил отряд СОБР «Гроза», базировавшийся в Подмосковье. Оба мы были обязаны друг другу жизнью – так уж случилось по ходу военных операций в Сирии, – и это соединяло нас сильнее кровных уз, не считая семейные, естественно.

Рандеву состоялось близ окраины города в небольшом придорожном кафе «Пилигрим», где не было камер распознавания лиц, что полковник знал наверняка.

Заказали по стакану крепкого чёрного чая с сахаром.

– И ради чего ты приехал? – спросил он в первую же минуту встречи. – Приключения искать, для этого, да? Ты же в первой десятке разыскиваемых.

Я рассказал о завещательной просьбе Татаринова, о бумагах, которые он передал мне, предчувствуя скорый уход свой из мира сего, и необходимости исполнить последнюю волю друга.

Выслушав, Лошкарин подумал немного, шевельнул губами в иронической улыбке и сказал:

– Как был ты бесшабашным, сержант мой дорогой, Валька Измайлов, таким и остался.

– Грунов теперь моя фамилия, смею напомнить, товарищ полковник; лучше так меня называть в общественных местах. И почему бесшабашный?

– Ну да, конечно, Фёдор Грунов. А насчёт бесшабашности, правильнее сказать – безрассудности, мог бы и не спрашивать, сам всё понимаешь. Поставить на кон свою жизнь ради завещательных бумаг человека, три года назад убитого! Не каждый отважился бы на такой подвиг. Ладно, от меня помощь нужна какая-то?

– Пока нет. Но в случае чего хотел бы рассчитывать на ваше содействие.

– Рассчитывай. Случится заварушное что – а так и будет, чует моё солдатское сердце, – позвони; всегда готов пособить старому боевому товарищу.

– Благодарю, Дмитрий Иваныч!

– У тебя и намёток действий нет, как мне представляется.

– Буду исходить из складывающихся условий.

Мы поговорили про жизнь, среди прочего Лошкарин сказал, что не перестаёт вспоминать наше совместное участие в сирийской войне и бегство от людей Саида Ахмеда, одного из главных противников тамошнего правящего режима.

– Нас ведь пятеро было, а их – не счесть, и все они – опытные, обстрелянные вояки, – с задумчивой ухмылкой проговорил полковник, снова погружаясь в воспоминания. – Я, раненный в ногу, – вот обуза-то был для вас, целых и невредимых! Тогда, на краю, над обрывом, я велел оставить меня, дескать, со мной вам не уйти, и что я вас прикрою. В сущности, я приготовился умереть, но прикрывать отход группы вызвался ты, настоял на этом своими аргументами.

Былое в который раз всплыло передо мной во всех подробностях.

Миновав лес, мы тогда вышли к обрыву над речкой, а дальше простиралась голая полуторакилометровая пойма. Отряд же Саида Ахмеда был совсем рядом, и на этой ровной, без единого укрытия заречной низменности нас расстреляли бы со стопроцентной гарантией, никому не удалось бы уйти.

Командир группы старший лейтенант Лошкарин, оценив критичность ситуации, передал командование мне, в то время старшему сержанту, сам же решил остаться на краю обрыва прикрывать наш отход.

– Идите, ребята, – сказал старлей, – а я задержу Саида.

Однако я выступил против, заявив, что с его серьёзным ранением он и сам в два счёта погибнет, и с нами быстро разделаются.

– Нет, – сказал я, – лучше я останусь, а вы следуйте дальше. И не забывайте, что я снайпер и что возможности мои немалые.

Лошкарин начал возражать, но я, повысив тональность, возгласил, что я теперь командир и приказываю всем немедленно идти дальше. Остальные бойцы поддержали меня молчаливым согласием.

Мои товарищи по оружию начали спускаться краем осыпи с обрыва, перешли речку и двинулись поймой, пересекая её; Лошкарина несли на самодельных носилках. А я до наступления темноты несколько часов держал оборону, отбиваясь от наседавшего противника. В руках у меня была снайперская винтовка «Гюрза» с оптическим прицелом и семнадцать патронов к ней – семь из них я израсходовал во время этого боя.

– Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? – произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. – Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов – гранатомётных.

– Ни одного не положил, – ответил я. – Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок – это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.

– Ну, Измайлов… то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!

– Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду – и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги – доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.

Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой – довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми стали его глаза, от взгляда которых делалось не по себе.

В дополнение к теме я рассказал о пленении одного из боевиков Саида, о том, как это происходило, и что он отвечал на допросе.

– Мы взяли его, когда вы, Дмитрий Иваныч, в госпитале ещё лежали. Нами тогда капитан Храмов командовал. Знаете такого?