– Я не думал о мести.

– Точно? А мне показалось по выражению твоего лица, что ты вознамерился…

– Это не так, любимая.

– Вот и хорошо, и не надо, милый, думать о наказании этих негодяев. Филиппа Никитича не вернёшь, а себя погубить в два счёта можно. Окажешься опять в «Полярном медведе», теперь на пожизненный; второй раз оттуда не сбежишь. Помни: ты во всероссийском розыске и тебя запросто могут схватить хоть в Ольмаполе, хоть где – в любом месте!

Мне и правда в голову не приходило почти что – если только краешком мысли – мстить за Татаринова. Кто там в роли каинов выступал и за что его убивали – поди разберись в большом городе с его множественными преступными группировками. Всей жизни на это не хватило бы.

И вообще в благополучном комфортабельном Торонто, за просторами океана и тысячекилометровыми сушами, провинциальный Ольмаполь казался уже чуждым, далёким социумом с преобладанием грубых варварских нравов. В определённой степени как бы воображаемым, иллюзорным объектом мироздания. И какие-либо предположительные действия в нём по поиску убийц тоже выглядели иллюзорными, не имеющими отношения к реальной жизни.

Да и времени сколько прошло после убийства! Все следы давно затерялись, и в одиночку их не сыскать. Даже если бы кто взялся помогать, всё равно ничего не вышло бы, пожалуй.

Мысли занимало другое. У меня оставалось обязательство перед Филиппом Никитичем. Обычно оно таилось где-то в глубинах сознания, и в повседневности я почти не вспоминал о нём, но звонок Болумеева вывел его на первый план.

Видимо, Филипп Никитич предчувствовал скорый уход из этого мира и потому решил привести свои дела в порядок. Такое происходит даже с людьми, вознамерившимися совершить суицид: они отдают долги, прибираются в жилище, надевают чистую одежду; я знал несколько подобных случаев.

Незадолго до моего бегства за границу, о котором я ещё ни сном ни духом не ведал, он позвонил мне и попросил заглянуть к нему.

Я приехал минут через сорок. Татаринов, как обычно, принял меня в своём кабинете на втором этаже здания ресторана «Магнолия». Он сделал распоряжение, и нам принесли по чашечке кофе.

– Валентин, я тебя хорошо знаю, – сказал Филипп Никитич по окончании кофепития. – Как-никак шесть лет в «Полярном медведе» вместе чалились. И здесь, на воле, я не раз убеждался, что трудно найти человека надёжней и честнее тебя. И обязательнее. А потому прошу принять вот это и сохранить у себя. Если со мной случится что-то, вскроешь и ознакомишься с его содержанием.

И он положил на стол и подвинул ко мне тонкий целлофановый пакет – заклеенный, размерами с лист обычной писчей бумаги, сложенной вдвое.

– Что это?

– Последняя моя воля. Прошу исполнить. Обещаешь?

– Можешь не сомневаться, Филипп Никитич, всё сделаю в аккурат. Но зачем…

– Ни за чем! Как у тебя дела?

– Всё в порядке.

– Тогда адью, не смею больше задерживать, иди.

Не придумав ничего лучшего, я решил закопать документ в земляном полу лесного схрона возле деревни Салымовки, расположенной в сорока километрах от Ольмаполя, где мы вместе с Петром Вешиным некоторое время жили после нашего совместного бегства из режимной колонии «Полярный медведь».

В деревне на пятьдесят шесть дворов к тому времени оставались только трое жителей: Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, которая нас приютила, и престарелые Иван Кузьмич, в былые годы колхозный бригадир, и баба Настя.

Предварительно я поместил пакет в стеклянную литровую банку с плотной водонепроницаемой капроновой крышкой, выкопал ямку в углу схрона и положил в неё. Затем тщательно разровнял и притоптал тайное место.

Однако, повторюсь, вскоре мне пришлось бежать из страны, и вот оказалось, что Филипп Никитич через несколько недель после этого ушёл из жизни.

Да, уже больше двух лет прошло – почти два с половиной! – а слово, данное ему, выходит, я так и не сдержал, что мучило сильнее всего и не отпускало.

Вспомнилось, как я, спрятав пакет, выходил из леса, а навстречу мне попался седой старик лет восьмидесяти с небольшим. В руках он держал пустое лукошко.

– Здравствуй, мил человек! – сказал старик.

– Здравствуйте, дедушка! – ответил я.

– Что, клад ходил закапывать?

– Почему вы подумали о кладе?

– Так, смотрю, человек с лопатой идёт из лесу. Что ещё он мог там делать, как не закапывать чего-нибудь!

– Нет, дедушка, заблуждаетесь, никакого клада нет.

И сказал, с улыбкой глядя на него и думая, как легко обмануть того или иного человека:

– Хотел ёлочку подобрать, чтобы посадить у себя на даче. И уже выбрал метровой высоты, первый копок лопатой сделал. Но что-то пожалел её; что, подумалось, будет она там у меня одна! А здесь она с подружками.

– Ёлочку, говоришь. Ну-ну.

– А вы кто будете? – спросил я, хотя догадывался, с кем разговариваю.

– Я Иван Кузьмич из Салымовки, бывший колхозный бригадир. Вон она, деревня, за теми соснами. Когда-то больше двухсот сорока человек проживали в ней, а теперь трое нас остались: Дашка, бывшая птичница, Настюха, бывшая лучшая звеньевая полеводчица, да я, грешный. Все мы теперь уже бывшие.

– Куда же подевались эти двести с лишним?

– Да кто куда: старичьё на кладбище переместилось, а большинство разъехались, в тот же Ольмаполь, к примеру.

– А вы?

– А я здесь доживаю. Некуда мне подаваться и незачем.

– Не скучно?

– Нисколько. Это моя сторона. Я в этих местах родился и прожил всю жизнь. Мне здесь хорошо и дышится, и думается.

– Думается о чём?

– Обо всём. О прошедших годах, о делах своих сделанных и несделанных, о друзьях-товарищах, переселившихся в мир иной. О детях непутёвых, забывших родимый край.

– Ладно, пойду. Всего доброго, дедушка!

– Прощай, мил человек.

Машина моя стояла перед домом Дарьи Михайловны, и, перед тем как уехать, я заглянул к ней. И сказал о встрече со стариком.

– Смотри-ка, в лес ещё ходит, Абрек, – промолвила она, едва заметно улыбаясь.

Из предыдущих её рассказов я знал, что Абрек – это прозвище Ивана Кузьмича, данное ему за неуёмный вольный характер. Во всё время проживания в Салымовке после бегства из режимного лагеря я ни разу не сталкивался с ним, потому как мы с Петром избегали встреч с людьми и обходили их далеко стороной. Но видел иногда его копошащуюся фигуру на другом конце улице, а он меня – нет по причине ухудшившегося зрения.

По словам Дарьи Михайловны, в молодости этот Абрек был красавчиком и известным на всю округу любителем погулять, и что у него родились двое сыновей от своей жены и ещё пятеро – от разных молодаек и девиц как в Салымовке, так и в соседних сёлах. И все они были Абреки: Николай Абрек, Яков Абрек и так далее. Все семеро давно разъехались по сторонам.

– Навещают отца? – спросил у неё.

– Нет, – ответила она. – За последние лет десять ни разу не видела, чтобы приезжали. И он не говорил. Да и что им тут делать среди избяных развалин! Только прошлое вспоминать и настроение портить себе.

Однако, лихой поначалу, к средним годам Кузьмич остепенился, прекратил разгул и дорос до бригадирства в местном колхозе имени Ленина.

По истечении ещё нескольких месяцев, прикинув так и эдак, я решил, что надо ехать в Ольмаполь. Чтобы исполнить обещание, данное Татаринову. И сказал об этом своей дорогой Наталье Павловне.

У нас состоялся трудный разговор. Она настаивала, чтобы я забыл о поездке и оставался в Торонто.

– Подумай сам, Измайлов! – говорила Наташа; после переезда в Канаду иногда она называла меня по фамилии – для контраста с повседневными нежностями и ласковыми словами. – Мы только начали жить по-человечески и совершенно в безопасности. У нас семья, дети, дом полная чаша. По достатку мы во всех отношениях соответствуем уровню среднего класса канадского общества – одному из самых высоких в мире, и в разумных пределах можем всё себе позволить. Я хорошо зарабатываю продажей своих картин. Тебе не меньший доход приносит пение в ресторане «Калина красная».