Мы четверо – по другую сторону каравана. Трое легли спать. Один – на посту. Через два часа его сменил другой боец.

Ещё ночью, незадолго до рассвета, погода внезапно успокоилась, и наступило полное безветрие. С первыми лучами солнца караван снова тронулся в путь. Скорость движения – на уровне человеческой ходьбы.

О чём я думал, созерцая мрачные ландшафты? О разном. Мысль – такая штука, которая способна охватить мгновенно и прожитую жизнь, и человеческую цивилизацию, и мироздание на расстояния миллиардов световых лет – всё, что было и что есть, созданное неизвестным могучим Создателем.

Но больше всего я предавался размышлениям о скором – через месяц – окончании моей контрактной армейской службы. О том, что сразу же поеду в родной Ольмаполь, где меня ждут моя мать и… Томочка Манеева, девушка необыкновенной красоты и чудесных душевных свойств.

С Томочкой я был знаком ещё с подростковых лет. Она нередко присоединялась к нашей дворовой компании, когда я, аккомпанируя себе на гитаре или аккордеоне, пел разные блатные песни. В то время она была почти что ребёнком и не вызывала к себе никакого интереса.

И вот новая встреча. В мой очередной отпуск. Теперь это была особа, от которой глаз невозможно было отвести.

Мы столкнулись с ней на Мелких песках, главном городском пляже. Она была в купальном костюме, и её фигура привораживала своим совершенством и эротичностью.

Девушка поздоровалась со мной, я ответил. Но я не сразу узнал её, так она расцвела и похорошела, превратившись в настоящую красавицу. От прежней угловатой подростковости, у неё не осталось ничего.

Она же сказала:

– Помните меня? Я Тома Манеева. Я всё восхищалась, как вы во дворе дома играли на аккордеоне. И наслаждалась вашим чудным пением.

Если откровенно, я глаза вытаращил от удивления, глядя на неё, такую пригожую.

Мы как-то сразу разговорились, и слова наши были такими задушевными, проникновенными! Не думал никогда, что могу быть столь медоточивым.

Потом сделали заплыв чуть ли не до середины Ольмы. Она быстро плавала брассом, и было приятно и интересно видеть, как она выбрасывает перед собой сильные загорелые руки.

Вечером мы снова встретились. Ночь провели вместе в пустой квартире её родственницы. Жарким объятиям не было конца. У неё была исключительно упругая кожа, в складку невозможно было собрать, даже на животе, что указывало на отличное крепкое здоровье и один из признаков долголетия.

Когда я сказал об этом, она рассмеялась и сказала сквозь смех:

– Насчёт долголетия верно. Моей прабабушке девяносто два года, а она ещё управляется по дому и копошится на даче. Бабушке – шестьдесят пять, провизор, занимается вопросами снабжения местных аптек надлежащими лекарствами и совершает ежедневные пятикилометровые пробежки. Маме – сорок пять, а она почти на одно лицо со мной; мы с ней словно две сестры-близняшки.

Расстались мы только утром – солнце уже высоко поднялось над городскими кварталами.

Наши свидания продолжались до конца моего отпуска.

Мне нравилось в ней всё, до кончиков ногтей на ногах. Её ангельский голос доставлял неизъяснимое наслаждение. Случалось, одолеваемая вспышками чувственности, она громко стонала или кричала, и тогда я обескураженно шептал ей:

– Тише, тише, голубонька, соседей разбудишь, нельзя так.

В ответ она только смеялась и говорила:

– Нет, можно и так – ни в чём не хочу сдерживать себя. Ох, как мне хорошо с тобой!

Я улыбался и без конца целовал её грудь, бёдра, живот и плечи. Всё её тело бесчисленно исцеловывал.

– Я ещё девчонкой мечтала, что выйду за тебя замуж, – ещё говорила она. – И нарожаю тебе кучу детей.

После свидания я шёл отсыпаться. Она же отправлялась на работу. За три недели наших встреч девушка похудела килограммов на пять. Из-за постоянного недосыпания прежде всего.

Мы договорились, что поженимся через год. Когда закончится мой армейский контракт. И что у нас родятся четверо детей – две девочки и два мальчика. Нам ещё было неведомо, что волны провидения прибьют меня совсем к другому берегу и наши мечты так и останутся мечтами.

Когда я уезжал на службу, Томочка провожала меня на перроне железнодорожного вокзала, обнимала, целовала и плакала, словно прощалась навсегда.

Ближе к полудню в северо-восточной части неба послышался характерный звук вертолётных двигателей, и далеко над горизонтом показались две идущие уступом, быстро приближающиеся точки, вскоре превратившиеся в воздушные машины со сверкающими на солнце лопастями над фюзеляжем.

Вожатый каравана – его звали Джафар – дважды отрывисто крикнул, верблюды остановились, погонщики бросились врассыпную и приготовили оружие.

Капитан Храмов тоже скомандовал нам рассредоточиться и быть наготове.

Я прилёг за огромным валуном, защищавшим в какой-то мере. Храмов – справа в нескольких шагах за каменным же выступом.

Вертолёты быстро приближались на высоте примерно триста метров. Через оптический прицел различились лица пилотов первой машины.

Моя «Гюрза» была заряжена патронами с бронебойными пулями. В своё время по ходу снайперских учений я прошёл программу отражения атаки противника с воздуха на наши боевые порядки. Сейчас происходящее отчасти напоминало условия минувшей подготовки, и многие свои действия я выполнял автоматически.

Летательные аппараты замедлили скорость. Левый пилот первого из них был похож на знаменитого французского актёра, забыл его фамилию, красавец да и только, наверняка он был любимцем женщин. Бронебойная пуля легко пробила бы бронированное стекло. В прицел было видно, как там, в высоте, стрелок повёл стволом крупнокалиберного пулёмёта, наводя его на цели внизу.

Это был неприятель, и намерения его не вызывали сомнений.

– Стреляй, Карузо, стреляй! – крикнул капитан Храмов. – Ну что же ты, чего ждёшь?!

Вражеский пулемётчик и я открыли огонь одновременно; он ударил очередью, я – одиночным выстрелом.

Из всех стволов палили и погонщики.

Попадание в вертолёт, даже в двигатель, вряд ли делает его непригодным к полёту, потому как многие устройства этих машин удвоены или утроены. Но всё же есть у них уязвимые места, и одно такое – ротор летательного аппарата. Именно в него я и целился, немного ниже лопастей несущего винта. И не промахнулся.

Не берусь описать в точности, как всё происходило. Я заметил только, как воздушная машина начала заваливаться на бок и резко пошла вниз. Послышался жёсткий хрустящий звук удара о землю.

С позиций махаристов раздался хор восторженных возгласов.

В эти короткие стремительные мгновения в прицеле моей «Гюрзы» уже был ротор второго вертолёта.

Пулемётчик, находившийся в этом геликоптере, вероятно, различил мой оптический прибор и понял, кто автор случившейся катастрофы. Он хлестанул по мне длинной очередью. За ней последовала вторая очередь, более короткая. Крупнокалиберные пули выбили пригоршни щебня из моего каменного укрытия.

Я сделал ещё один выстрел, и второй летательный аппарат сначала клюнул носом, затем опустил хвост, едва не перевернулся лопастями вниз и… Падение его было ещё более стремительным, чем у первой машины.

И эту победу над врагом мехаристы приписали себе: в пальбе, которую они устроили, одиночных хлопков моей «Гюрзы» не было даже слышно.

Пулемётные же очереди крупнокалиберных пулемётов убили одного погонщика и двух верблюдов. Ещё один верблюд был ранен. Его прикончили выстрелом из автомата в голову.

Едва вертушки оказались на земле, наши арабы поднялись и, издавая пронзительные вопли, побежали к ним. Затем оттуда донеслись несколько одиночных выстрелов – там добивали выживших при крушениях.

Когда мехаристы вернулись, вожатый Джафар, подняв руки, на пальцах показал число двенадцать – столько аскеров было отправлено вертолётами на поиски и уничтожение нашего каравана.

– А что француз? – спросил я у него на английском.

– Какой француз? – переспросил он на английском же.