Кошон пытался собраться с мыслями, он не мог поверить, что ее покаяние, этот его величайший триумф, снова от него ускользает.

- Но, Жанна, помни, ты поклялась перед нами и перед всем народом, что заблуждалась, утверждая, что слышишь, как говорят святые.

- В этом я не клялась.

- Но твоя подпись, Жанна, она ведь здесь! - он держал пергамент у нее перед глазами. Казалось, он вот-вот расплачется.

- Все, что я сделала в четверг, я сделала из страха перед костром. И мне не от чего отрекаться, мои показания соответствуют истине, - голос ее стал упрямым, слезы исчезли.

Бопер и Кошон переглянулись. Вот так, значит, обернулось дело, говорили их взгляды. Один Кошон не сдавался.

- Разве ты больше не боишься костра? - спросил он, пронизывающе глядя на девушку.

Она выстояла под этим взглядом, совершенно спокойная и невозмутимая.

- Мне бы хотелось, чтобы все сразу кончилось. Он поднялся, слышно было его дыхание, оно напоминало стоны.

- Ладно, тогда мы должны будем поступить в соответствии с законом и справедливостью.

У входа в боковой флигель стоял Уорвик с кем-то из своих людей.

- Ну как, епископ?

- Она взяла обратно свое отречение, - прежде чем Уорвик смог на это отреагировать, он добавил: - Это означает, что она теперь будет передана вашему правосудию как закоренелая грешница. Теперь я созову судей для вынесения окончательного приговора. Тогда она будет в ваших руках. Ну, граф Уорвик? - Кошон улыбался, но уголки его рта сводила судорога. - Хорошей охоты, мои господа! - эти слова слышал тот, кому позднее суждено было о них рассказать.

Приговор собравшихся судей - среди них было тридцать докторов богословия, сорок юристов, шесть епископов и семь врачей - был единогласным. Все присоединились к формулировке, предложенной Кошоном: "Следует передать закоренелую еретичку светскому правосудию и просить поступить с ней со всей мягкостью". Только двое из судей выступили за то, чтобы обойтись без слова "мягкость".

Было четыре часа утра 30 мая 1431 года. В Руанском замке все еще спали, только шаги часовых гулко стучали по двору, вымощенному булыжником. Бедфорд и Уорвик поручили слугам разбудить их в семь часов. Маленький король Генрих будет сегодня спать, сколько захочет, и только затем погуляет в саду замка. Из-за толстых стен не было слышно, что у входа в башню, где сидит пленница, наступило оживление. Двое духовных лиц потребовали впустить их.

- Ну, произойдет ли это сегодня, наконец?

Ладвеню, засунув руки в рукава своей рясы, только кивнул, а достопочтенный господин Тумуйе, посланный инквизитором в качестве его представителя, неуверенно разглядывал обоих часовых.

- Именем господина епископа, - сказал он, и англичане расступились.

- Больше делать нечего, - сказал один из наемников, в то время как духовные лица карабкались по лестнице. - Войска уже стянуты, восемьсот человек. Костер готов, такого высокого я еще не видел. Всю ночь столяры сооружали трибуны. Ты не слышал, как стучали молотки?

- Слышал, но что в том хорошего?

- Подумаешь, это не первая ведьма, которую сжигают, и не последняя. Но так торжественно не обходились еще ни с одной. В Париже мы сожгли двух прошлой осенью, говорят, что одна из них хотела соблазнить Карла Французского.

- Но эта девушка - совсем иное. Я сам видел, один из наших рыцарей пытался ее изнасиловать в прошлую пятницу, когда она надела женское платье, она защищалась, как сильная и порядочная девушка, несмотря на голод и лишения. После этого она опять стала носить штаны, а теперь говорят, что она закоренелая грешница. Сама она ни разу ни на кого не пожаловалась, ни на рыцаря, ни на портного, ни на кого-либо из наших. Будь по-моему...

- Тихо, она кричит...

Через всю башню, через лестницы было слышно: Жанна рыдала и кричала, как отчаявшийся ребенок.

- Ах, как ужасно со мной обращаются! Сожгут мое невинное тело! Пусть бы мне семь раз отрубили голову, чем один раз сожгли!

Стражники переглянулись. Может быть, это дьявол выходит из нее? Наверху в башне откашлялся господин Тумуйе.

- Жанна, успокойся, ты умираешь, потому что не выполнила обещанного и вернулась к своим старым дьявольским убеждениям.

Руки у нее были теперь раскованы, она вцепилась себе в волосы и стала их рвать.

- Я призываю в свидетели Господа, что со мной поступают несправедливо!

- Будешь ли ты передо мной исповедоваться, Жанна?

Рыдания прекратились, она закрыла глаза рукой.

- Да.

Тумуйе отошел в сторону, он о чем-то пошептался с часовыми, а девушка тем временем преклонила колени перед Ладвеню.

- Я согрешила перед Господом и людьми. Я совершила неправедный поступок, когда подписалась. Я хотела спасти свою жизнь. Я была в гневе, в нетерпении...

Ладвеню слушал ее всем сердцем, это был простой человек, который считал Жанну также простой душой. Если бы Господь знал, что она исповедовалась только в простительных грехах, когда все доктора в Париже сочли ее ведьмой!

- Ты больше ничего не имеешь сказать, Жанна? Подумай, что уже сегодня ты предстанешь перед Господом.

- Больше ничего, достопочтенный господин. Он осенил ее крестным знамением.

- Есть ли у тебя еще какое-нибудь желание, Жанна? Она посмотрела на него заплаканными глазами, полными удивления.

- Разве Вы не причастите меня в последний раз?

Причастие для проклятой, отлученной от Церкви, Тело Господне для еретички! Растерянно, беспомощно Ладвеню обернулся.

- Господин Тумуйе, Вы слышали?

- Несчастная! - сказал Тумуйе, представитель инквизиции. - Кто же передаст тебе причастие?

И тут на ее лице появилась улыбка, та самая улыбка, которую видел Жан Орлеанский, когда она говорила, что ветер изменит направление; которую видел Алансон, когда он говорил, что еще рано штурмовать город; которую видел Карл, когда утверждал, что невозможно дойти до Реймса.

- Спросите епископа, и он это разрешит.

Епископ Кошон, непогрешимый, никогда не знающий ни колебаний, ни сомнений, который еще вчера вынес ей приговор? Возможно, он мог подумать, что кающимся грешникам необходимо последнее утешение, но Жанна не каялась, она упорствовала, как и в первый день.