– Мы закончили? – строго спросил я, не желая больше терпеть перед глазами бездарно разыгранного блаженного юродства.

Но директор был упрям, и пусть он обращался ко мне как бы извиняющимся тоном, это не меняло сути вопроса:

– И последнее, господин Версо, не имею права не спросить Вас как соискателя на преподавательскую должность, – на этом месте последовала многозначительная пауза для усиления предстоящего эффекта разорвавшейся бомбы, – Вы любите детей?

– Фу, – само собой вырвалось у меня из всех щелей моего тела.

Директора перекосило, и спасти унизительное положение помогло только иезуитское образование!

– Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, – заученный наизусть текст из Евангелия скользнул из моего рта двуязычной змеёй и устремился в развесистые уши собеседника.

– Как это Вы хорошо сказали, – умильный Ловьяди сложил коротенькие ручки на груди, как кенгуру, только что повстречавший на родной земле миссионера. – Я имею в виду с педагогической точки зрения, конечно. Дежавю.

                         * * *

Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.

Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.

– Что это могло быть, убийство? – вдогонку бросил я.

– Не знаю, не знаю, – на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, – только бы с детьми всё было в порядке.

В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.

В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.

– Здесь, – остановился мой провожатый.

Интриговать, – безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.

– На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, – с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. – А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.

Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.

– Господь всемогущий! – приглашение войти прозвучало недвусмысленно.

Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан…, передо мной открылся занавес…

На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.

Полагая, что я без меры шокирован, Ловьяди достал из внутреннего кармана пачку сигарет с фильтром и предложил мне закурить.

– Вот, возьмите, – прокомментировал он, – я категорически не приветствую курение в школе, но если это Вас успокоит…

– Не имею такой вредной привычки, – постарался я предупредить все дальнейшие попытки директора немедленно сделать меня своим «любимчиком».

– Думаю, догадываюсь, чьих это рук дело, – Ловьяди торопливо спрятал сигареты и, несмотря на то что я его об этом не просил, стал излагать свои подозрения. – Три дня назад я принял в штат преподавателя анатомии. Вместо диплома об окончании педагогических курсов он признался, что никто так хорошо не знает строения человеческого тела, как серийный маньяк-убийца, расчленяющий свои объекты вдохновения, чтобы скрыть от полиции следы своих безутешных деяний. Мне эта шутка показалась забавной.

– Стало быть, истекающая кровью женщина, хрипящая в предсмертных муках, это всего лишь невинная шутка? – с вызовом спросил я.

– Нет-нет, господин Версо, – спешно затараторил Ловьяди. – Дело в том, что мисс Соул, которая имеет честь предстать перед нами сейчас в таком неприглядном виде, является преподавательницей литературы, и вот именно она, представьте, не желала признавать отсутствие души в недрах физиологической оболочки человека. По всей видимости, они поспорили с преподавателем анатомии по этому поводу, и он решил доказать мисс Соул свою правоту экспериментальным путём, а заодно и продемонстрировать детям преимущества естественных наук перед науками гуманитарными.

– То есть это безобразие произошло на уроке, при детях? – решил уточнить я немаловажную информацию, при случае могущую мне пригодиться, чтобы наябедничать в какие-нибудь надзирающие инспекторские органы.

– О, будьте покойны, молодой человек, – стал уверять меня директор. – Все эксперименты проходят здесь исключительно в рамках утверждённой программы. Всё согласовано.

– Значит, не о чем беспокоиться? – спросил я.

– Абсолютно не о чем, кроме разве что… – Ловьяди оторвал моё внимание от потрясающего натюрморта из внутренних человеческих органов, услужливо одалживая пистолет. – Не хотите помочь женщине?

– Увольте директор, – я вежливо отклонил предложение. – Я не из тех людей, кто добивает раненых.

– Всего лишь облегчить страдания, – сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.

– Чьи страдания? – резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. – Её? Мои? Или, может быть, Ваши?

Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:

– Мой долг – учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!

– Вы – пацифист, что ли? – попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. – Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.

– Я могу молитву прочитать, – тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.

– Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, – директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. – Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!

– Очень хорошо, – ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. – Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?

– Нет, – с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, – у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.

Он указал мне на агонизирующую женщину:

– Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием…

– Каким ещё условием!? – передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.