— Ступайте, ступайте!

— Так просто ты от нас не отделаешься, друг мой, — сказал Нестор. — Говори, как истолковать всё это.

— Ступайте! Что вы ко мне пристали? Завтра мы проиграем битву. Ну что, довольны? Убирайтесь!

— Надо идти к Агамемнону… — сказал Менелай.

— Надо идти спать — ответил прорицатель — Вы ничего не измените. Совершенно ничего.

И довольно невежливо улёгся перед гостями.

— Повеселились, нечего сказать! — хмыкнул Одиссей, когда все трое, окончательно ошалев от диких событий ночи, выбрались из палатки. — Что же теперь делать?

— Ты что, не слышал, что сказал гадатель? — удивился Нестор. — Пошли спать.

Всю обратную дорогу Одиссей был удивительно молчалив.

— Ты что? — спросил его Менелай. — Думаешь о предсказании?

— Нет. Я думаю — куда девалась стрела.

— Какая стрела?

— Та, которую пустил часовой. Помнишь? Дело в том, что я её видел. Ни через какой вал она не перелетала. Она просто исчезла на моих глазах, не достигнув ограды; а я в это не поверил. Понимаешь? Просто исчезла.

— И что?

— Я всю ночь пытаюсь понять, куда она исчезла. И не нахожу ответа.

Книга шестая. СМАРАГД

— Не слишком ли вы поторопились, сударь мой, Александр Андреевич, открывая коломенскую тайну?

— Нет, поверьте мне, Николай Михайлович, сей историк заслуживает всяческого уважения. И потом: несколько переписанных старинных документов делу не повредят. Слава Коломны возвысится, если священное имя нашего града прозвучит в исторических трудах и в почтенном «Моквитянине». И знаете что? Прежде всего, это важно для самих коломенцев. Ибо внимательный взгляд «со стороны» поневоле заставит уважать и самих себя и своё прошлое.

— Ага. И тогда градоначальник в Башню полезет…

Изящный и просторный дом на Дворянской, торжественно глядящий на улицу пятиоконным фасадом. Посреди анфилады, в гостиной, у кафельного камина, в покойных креслах сидят двое. Хозяин, Александр Васильев, в изысканном чиновничьем мундире, с аккуратно подстриженными усами и бачками, будто только что пришёл из присутственных мест. Гость его, Николай Левин, облачён в добротный купеческий сюртук, при медали и золотых часах, украшен ухоженною бородою средних размеров, слегка седеющей.

Вот входит хозяйская кухарка — свежая и дородная Катерина, и на столике рядом уже сияет серебряный самовар с тонкой фарфоровой посудой, а рядом с полупрозрачными чашками, чайником и сливочником алмазно сверкает маленький графин рома.

— Ну и что вы имеете против нашего храброго градоначальника? — усмехнулся Васильев. — То, что он, наслушавшись бесед Иванчина-Писарева, вдохновился и начал раскапывать Маринкину Башню? Ну так это лишь свидетельствует о высоком образе его мыслей. Вместо того чтобы воровать, человек устремляется в розыскания древностей, так что полицмейстер с нижними чинами вынужден извлекать его с глубины в двадцать аршин. Мы вот тут сидим с вами в тиши и приятности, а начальство жизнию рискует.

— Да уж… — умиротворённо согласился гость, наливая себе чаю с доброй порцией рома и беря сахар «вприкуску». — Уютно у вас, Александр Андреевич… Красное дерево, кресла, диван вот этот, бюрцо… Паркет узорчатый, подсвешники бронзовые… У нас купчин глянешь: вроде и богаче, а всё не то.

Васильев добавил в чай сливок, а ром налил в рюмку и прихлёбывал по очереди, между фразами:

— Мы, коломенские дворяне, народ небогатый. Дело не в роскоши, а во вкусе; а вкус вырабатывается образованностию. Я не в укор вам говорю. Коломна — город купеческий, и торговля — дело нужное. Не всякий может пойти в бескрайнюю степь и гнать через неё огромные стада, сопровождаемый тысячью опасностей. Не всякий поведёт караван «коломенок», гружёных зерном, через коварные отмели. Но, согласитесь, Николай Михайлович, домашний обиход этих мужественных людей — первобытен. Невестка с утра бухается перед свекровью на колени и целует ей ручки. Все эти монгольские обычаи, обжорство и средневековая обстановка: сундуки, рубленые столы и прочее… Нет, в девятнадцатом веке надо жить как-то изящнее.

Гость ухмыльнулся в ответ:

— Но бывает забавно, когда наши берутся жить на дворянскую ногу. Нет, я предпочитаю, чтобы каждое сословие устраивалось по своему укладу. В конце концов, именно купечеству Коломна обязана сохранению драгоценной святыни. Повторюсь, Александр Андреевич, не слишком ли вы поторопились, передав копии исторических документов московскому писателю?

— Оставьте ваши беспокойства. Иванчин — патриот коломенской земли и вполне заслуживает доверия. Он дворянин и масон.

— Он из «этих»? Вы уверены?

— Да уж не сомневайтесь. Были времена, я сам баловался тайными науками, и знаю этот народ.

— Но ложи ведь запрещены. И уже довольно давно.

— Разумеется. Я думаю, что и его ложа давно «усыплена». Однако же лоск остаётся, я его сразу раскусил. Порядочность этого человека вне сомнений.

— Но о «Смарагде» вы ему ничего не говорили?

Васильев поставил чашку и рюмку на стол.

— Господь с вами! Конечно нет… Боюсь, что он просто не вместил бы. Для кого-то коломенская тайна слишком сказочна, а для кого-то — слишком велика. И потом — Иванчин собирает для себя, а мы — для Священного Града. Вы только подумайте, Николай Михайлович: десятки, а то и сотни лет собирались наши хроники. Сколько поколений прошло знаменитых и безвестных историков, подобных таинственному иерею Сергию или мудрому Греку, чтобы накопить сокровища знаний!

— Вы думаете, Сергий Коломнятин и Гречин — это не легенды?

— Помилуйте, Николай Михайлович! Какие легенды? Это, несомненно, были живые люди; сохранились их автографы, сохранилась память о них. Верите ли: я иногда их вижу.

Купец Левин чуть не подавился куском сахару. Он дрогнувшей рукой налил себе ещё чаю и воззрился на собеседника.

— Что вы такое изволите говорить, сударь мой?

— Только не смейтесь надо мною. Вам одному говорю, и знаю, что никому не расскажете, не ославите меня сумасшедшим.

— Да о чём вы, Александр Андреевич?

Васильев погладил бачки и уставился в камин долгим взором.

— Вечерней порою, на границе дня и ночи, когда наступают таинственные коломенские сумерки, в полумраке раздумий и грёз мне бывают видения. Верите ли? — я точно наяву созерцаю их: молодого священника, русого, с пронзительными синими глазами; огненного монаха — черноволосого, черноокого, проницательного и мудрого. Они о чём-то беседуют со мной, что-то советуют мне. И временами, мне кажется, я понимаю их.

Гость смотрел на хозяина тихо и зачарованно.

— Удивительные вещи говорите вы, Александр Андреевич…

— Ещё бы не удивительные! Иногда я думаю: может, виною всему то место, на котором в 1827 году выстроили этот дом? Вы знаете, что я до сих пор храню в особом ларце вещи, обнаруженные тогда.

— Я помню, помню…. Старинные оружия, сбруя, древние монеты и литые образки…

— Не в этих ли вещах таится сокрытый магнетизм? Вот вы нынче говорили — уютно у меня. А сам я, признаться, чувствую совсем иное, как будто сижу на сквозняке. Видите — даже камин затопил. Здесь сквозит столетиями. И когда ходишь по дому, постоянно натыкаешься на чьи-то тени, по-моему — родные, милые тени. Они живут какой-то своей жизнью и не замечают меня. А иногда, быть может, и замечают…

Какой-то шорох прошёл по соседней комнате и Васильев с Левиным застыли с открытыми ртами.

— Вам, Александр Андреевич, отца Иоанна пригласить надо — сказал Левин, осторожно переводя дыхание — Очень сурьёзный поп и молитвенник хороший. О прошлом годе, когда у купца Суранова в доме призраки завелись, пригласили отца Иоанна, послужил он молебен — и всё как рукой сняло.

— А не могли бы вы пригласить его на будущее воскресенье после обеда? — почему-то шёпотом спросил Васильев.

— Конечно могу, — отвечал гость, также понизив голос.

— Жалко с ними расставаться, но, по чести сказать, надо. Уж больно страшновато бывает.