Да и Матушка ответить не могла. Она умерла три года назад, в Элладе, не дождавшись его возвращения.
Менелай застонал, скрипнул зубами и сел на постели.
Полог приоткрылся.
— Ты звал меня, басилевс?
— Нет, Асфалион. Погоди. Дай мне воды.
— Жаркая нынче ночь.
— Да… Откуда воду брали?
— Родниковая.
— Хорошая вода.
Вернул ковш, тяжёлый серебряный, золотой по краям.
— Как дела в лагере?
— Двое умерли. Но дело пошло на лад.
— Есть ещё больные?
— Нет.
— О Боги! Поверить боишься… Что Ахилл?
— Молчит.
Менелай в ярости ударил себя по колену.
— Будь он проклят, язва Эллады! Клянусь Мойрами, Боги отомстят ему за всё! Что косишься? Думаешь, я неправ? Ладно, не отвечай. Думай себе, что хочешь.
Помолчали. Потом басилевс бросил:
— Помоги мне одеться.
Накинул лёгкий холщовый панцирь, короткий боевой плащ и вышел из шатра.
Тьма стояла вокруг, а небо было белёсым от звёзд.
Книга четвёртая. СОЖЖЕНИЕ. ОРДЕН КИРИЛЛА ИЕРУСАЛИМСКОГО
В этот славный весенний день я поднялся пораньше. Бэзил кликнул Фому. И вот мы с Фомою смотались ко мне домой, на улицу Лысого. Родители уехали на юга и оставили меня на попечение Бэзила, решив, что недели две дачного отдыха не помешают их отпрыску. Я положил в авоську кое-какие вещи, но не это было главным, ибо пришли мы, в сущности, совсем за другим.
Я запаковал свои рукописи в чемодан, и мы оттащили его на Дворянскую. Тащил-то, собственно говоря, Фома, а я плёлся рядом и причитал:
— Не тяжело ли тебе, о Фома?
— Твоя ноша не тянет, — отвечал мой долговязый аскетический друг, обращая обрамлённый бородкой лик в мою сторону. — Да и куда тебе чемодан переть? Вон ты какой бледный.
Воротясь к Бэзилу, мы попили чайку, и потом я не спеша приступил к своей работе.
Во-первых, пересмотрел я все рукописи: не осталось ли чего ценного, заслуживающего внимания (тщетно — сделал только пару выписок).
Во-вторых, собрал всё, да и пошёл в сад. У Бэзила предполагался большой сбор вечером: какое-то важное секретное собрание. Поэтому мне нужно было успеть закончить все дела.
Я заранее выкопал могилу и сел на скамейку перед кострищем. У Бэзила была отличная решётка для сжигания садового мусора — вроде той, на которой изжарили святого Лаврентия, только поменьше и поухватистей. Разжёг я огонь на вырезанных ветвях и прошлогодней листве, поставил поверх решётку, а на ней стал жечь манускрипты.
Плотные тетради горели туго, поверхность быстро обугливалась, и чтобы пламя добралось до внутренних листов, приходилось то и дело ворошить рукописи кочергой.
Уже наступали лёгкие сумерки, когда я пошевеливал кочергою остатки последней тетради. И тут — то ли усталость сказалась, то ли от дыма в голове помутилось, но только померещилось мне…
Да, почудилось мне, что это не груда бумаг, а полусожжённый обугленный труп лежит на кострище. И труп этот — мой.
…жаркая, пронизанная солнцем, пустыня вокруг, на выжженной земле поблёскивают кусочки кремня, песок, и шевелятся остатки пожухлой травы и веет горячий ветер…
— Ты что это здесь? — спросила Виола, и я удивился, откуда она в этой пустыне, но тут видение пропало; я вышел из оцепенения (не без облегчения вышел, сразу скажу).
Я ответил ей в том смысле, что блочные дома, кроме своего дегуманизма обладают ещё одним отрицательным свойством: в них ничего нельзя сжечь. Поэтому настоящая удача — иметь пожилого друга в Старом Городе, который всегда предоставит угол своего прелестного сада, где бы ты спокойно и без лишних свидетелей мог разделаться со своим прошлым.
— Как это понимать: «разделаться с прошлым»?
Я растолковал.
— Кошмар какой-то! — зашипела она. — Ты что, совсем спятил что ли?!
— Ничего я не спятил! — разобиделся я. — Это нормальное творческое развитие.
— Ничего себе нормальное — рукописи в огонь! — завопила Виола, хватаясь за голову. — Что ты натворил?! Тоже мне Гоголь нашёлся!
Тут я сделал мудрое лицо.
— Неужели ты полагаешь, что я повалил бы книги в костёр, предварительно не вычистив оттуда всё самое ценное? Это же черновики — прах, бренный прах мёртвой души. Пускай же она отправляется в жертву подземным богам — и чем скорей, тем лучше. Мы же не первый год знакомы — и ты до сих пор не поняла, что я расту самоуничтожением? Каждый год моя душа удваивается в объёме, а кокон рукописей стягивает её. Значит, его необходимо время от времени уничтожать. Не скрою — процесс болезненный. Но необходимый. Я вылезаю из старой шкуры. Всё это очень остроумно и просто. Ты ведь сама знаешь, что у меня чертовски плохая память. Стоит уничтожить вехи — и всё забывается. Я снова чист и готов к развитию, а со мной остаются золотые крупинки Логоса.
Про Гермеса я предусмотрительно ничего говорить не стал.
— Славно ты это придумал, — пробурчала Виола, глядя на меня с подозрением.
— Да, — гордо ответил я. — Кстати, ты вовремя пришла. Берись-ка вон той тряпкой за этот конец железного листа. Только осторожней, не обожгись. А я возьмусь за другой.
Мы бережно подняли железо, с которого я уже снял решётку, поднесли к яме и аккуратно ссыпали пепел в могилу.
Я отвинтил крышку у плоской бутылки, куда я заранее перелил красное вино, две трети выплеснул в яму, в жертву подземным богам, остальное допили мы с Виолой. Потом я пробормотал: «Покойся с миром!», могилу закопал, и мы пошли по вечереющему саду, и стволы вишен отбрасывали резкие тени на дорожки.
— Из-за чего собрание? — спросил я, волоча за собой лопату и решётку св. Лаврентия.
— Марк будет рассказывать об ордене Кирилла Иерусалимского.
— Погоди.
Я оттащил орудия к сараю и спросил, возвращаясь:
— Не понял: о каком ордене?
— О тайной коломенской организации — братстве или ордене святого Кирилла.
Я остановился. Словно какая-то холодная тень повеяла чёрным пифийским плащом. Видимо, лицо моё здорово изменилось, потому что Виола сочла нужным добавить:
— Ну ты чего? Разве ты забыл, что он занимается всякими тайными обществами? Это его давнее увлечение…
Она пихнула меня в плечо. Я очнулся.
— Чушь какая-то. Откуда в Коломне тайный орден? Отдельные масоны были, старый Лажечников, например. Но целое братство…
— Ну так послушаем. Или ты не хочешь?
— Отчего же? Пошли руки мыть.
Когда мы вступили в зал, Виола воскликнула:
— Смотри, они камин разожгли, злодеи!
Колдунья-Ирэна, как всегда, устроилась в тёмном углу и глядела оттуда рысьими египетскими глазами. Аскетический Фома в своей чёрной водолазке и чёрных джинсах смиренно хлопотал около самовара, а Бэзил доставал хрусталь из готического буфета.
— Сегодня особенный, таинственный день, — произнёс наш старый добрый кюре-гладиатор. — День трагических загадок и грустных воспоминаний. Так пусть же у нас будет уютно в этот день.
И тут, взглянув в его стальные глаза, я как-то мгновенно вспомнил утро нашего знакомства. Да, да. Ах, Мнемосина, за что ты меня так? Ведь и в самом деле забыл. Но сейчас, слава богам, вспомнил. Тогда ещё чудовищно рано выпал огромный заряд снега, ужасный холод был. Зловещий день…
Мы возвращались из Егорьевска в дребезжащем и вонючем рейсовом автобусе. Как раз мост развели и все стояли на ледяном ветру, в лёгких одежонках. Зелёные — да, зелёные! — ветви ив шелестели под снегом. Кремль поднимался за рекой, словно вырезанный алмазным резцом. И текла Москварека (именно так, по-коломенски — в одно слово — Москварека!) стальная, как стальные глаза моего соседа. Мы взглянули друг на друга — и разговорились. Бывают такие случаи неожиданного психологического магнетизма. Слово за слово — и через час я уже согревался у него на Дворянской, попивая рыцарский мускат и глядя на оранжево-красную ограду Архиерейского подворья. Говорят, когда-то она была белёной, но штукатурка давно уже истлела и лишь кирпичная кольчуга, ветхая, изъеденная временем, осыпающаяся кирпичным прахом — алела в окне.
