Что заставляет старика так угрожать сыну, Джейн не понимала. Однако в какой-то миг ей стало ясно, что Уильям не очень-то и сопротивляется. То есть не очень поддерживает ее в этом споре. Наверное, для вида соглашаясь с ней, он втайне полагал, что нет смысла переходить к Ланкастерам сейчас, когда они не у власти и нет надежды на то, что король очнется от своего безумия. Действительно, казалось, только чудо может поколебать власть Йорка…

Но все-таки, как смел Уильям поступать подобным образом? Ради чего тогда вообще этот брак? Она согласилась на это замужество из желания перетянуть Говардов на сторону Алой Розы — и вот что получилось?! Джейн была слишком поражена, чтобы спорить; от ярости у нее на миг пропал дар речи.

Побелев от гнева, она поднялась из-за стола, оставив отца с сыном вдвоем. Но позже, когда муж присоединился к ней, она прямо-таки напала на него с упреками.

Впервые она заговорила с ним не мягко и сдержанно, а гневно, разъяренно, повышенным тоном. В бешенстве шагая из угла в угол, ломая руки, она обрушила на Уильяма град обвинений:

— Вот, стало быть, как вы защищаете меня, свою супругу? Я выбиваюсь из сил, чтобы вытянуть вас из того болота, в котором вы погрязли благодаря собственным порокам, и такова благодарность? У меня нет ни одной свободной минуты — все мое время отдано вам п замку! Я исполняю все, в чем клялась перед алтарем. Наконец, я понесла от вас, Уил Говард, и думала, что вы с этим будете считаться. Что, собственно, требовалось от вас? Сущий пустяк — защищать и оберегать меня! А вы, значит, поддерживаете отца? Ну что ж, когда придет черед моей родне задавать тон в Англии, я не забуду этого вашего поведения, сэр, будьте уверены, что не забуду!

Уильям не то, чтобы струсил, но очень смешался. От Джейн зависело их будущее, так что ее угрозы уже сами по себе не были пустячными. Однако еще больше испугался он того, что они с отцом так взволновали и расстроили ее.

Он хотел иметь от нее сына, а она такая хрупкая и нежная! Уильям заговорил, соглашаясь с ней во всем, сваливая вину на отца:

— Джейн, моя дорогая, в него нынче будто бес вселился. Никогда он не грозился лишить меня графства… И, видит Бог, он может это сделать, он упрямый, если что-то гвоздем засядет у него в голове!

Уильям говорил еще много всего, чтобы ее успокоить, а потом, поддавшись порыву, преподнес ей в дар серебряный ларец, наполненный драгоценными безделушками. Это было самое ценное, что имели Говарды. Джейн подозревала, и не без оснований, что все это украдено, тем более, что на вензелях легко угадывались чужие гербы, но сделала вид, что тронута. Ссора кое-как была погашена. Но полное примирение наступило лишь тогда, когда Джейн вырвала у мужа слово, что, как только будет возможно, он станет убеждать отца присоединиться к Ланкастерам.

— Это будет сделать легче всего, если Йорк зашатается, — честно признался Уильям.

— Не ищите чего-то легкого, мой господин. Обещайте, что никогда не поднимите оружия против королевы и не поддержите Йорка, если ваш голос будет что-то значить.

— Да, да, Джейн, я обещаю.

Мир снова воцарился между ними, подкрепленный еще и тем, что леди Говард знала: стоит еще раз нажать на мужа, и он перестанет колебаться. И что бы ни болтал старый лорд Томас, у него не хватит духу лишить сына наследства. Впрочем, стоит посулить старику ощутимую выгоду, и он тоже перестанет сопротивляться.

Довольно однообразно пролетело лето. Осень выдалась затяжная, дождливая, первый снег выпал только в середине декабря. Через неделю после этого Джейн Говард почувствовала первые родовые схватки.

Ребенок рвался на свет преждевременно. Роды были не тяжелые: Джейн, несмотря на внешнюю хрупкость, была будто создана для материнства — у нее были гибкие мышцы, упругий живот, сильная воля. И все-таки она ощущала смутную неприязнь к ребенку, причинившему ей страдания. Или, может быть, то, что родившаяся девочка была чем-то похожа на отца, стало причиной этой неприязни.

Да, это была девочка, крошечная и смуглая. Однако именно этот золотистый оттенок кожи и напоминал Джейн, что ее дочь — плоть от плоти ребенок Говарда. Глаза у нее были чернильно-темные — тоже как у отца… Долго глядя на дочь, будто изучая, Джейн думала: ну, была бы ее Анна хоть чуть-чуть похожа на Бофоров! Так нет, и в этом судьба отказала.

Ребенка окрестили Анной. Никто об этом не договаривался, просто таков был выбор капеллана. Уильям же, едва узнав, что родилась девочка, потерял к дочери всякий интерес. Ему хотелось сына. Вслух он недовольства не высказал, ибо чего на свете не бывает — случается, и дочери рождаются, но, конечно, был разочарован. А вот лорд Томас, ставший дедом, не скрывал своего мнения:

— Ну, знаешь ли, сын мой, из всего этого есть только один выход: позаботиться, чтоб твоя супруга поскорее произвела на свет еще одного ребенка. Это твоя первейшая обязанность перед родом Говардов.

Уильям думал так же и, едва прошло сорок дней после рождения Анны, уже недвусмысленно выразил желание разделить с женой ложе. Между тем у Джейн на уме было совсем другое.

Она ожидала малейшего предлога, чтобы покинуть Ковентри. Ей шел лишь восемнадцатый год, однако здесь, в этих стенах, у нее появилось ощущение, что молодость и красота увядают, лучшие годы уходят, растрачиваются впустую.

Кому она дарит свою юность? Грубому, необузданному человеку, которого совсем не любит! Она начинала задыхаться здесь. Замужество становилось ей ненавистным; Джейн нуждалась в передышке, не то срыв был неминуем. А уж тратить жизнь на то, чтобы рожать Говардам сыновей, она вообще не была намерена.

Даже Анна не могла удержать ее в Ковентри. Отданная на попечение деревенской кормилице, она росла, становилась крепче, совсем не болела. И по мере того, как приобретала свойственную всем младенцам миловидность, сердце Джейн оттаивало, наполнялось определенным теплом к дочери.

Она хорошо относилась к малышке. Но все это было весьма далеко от глубокой материнской любви. Возможно, сама Джейн слишком рано, не познав ни жизни, ни любви, стала матерью; возможно, виной тому был Уильям, но материнское чувство, проснувшееся в ней, было неглубоким. Анна для Джейн была все равно, что забава, милая живая игрушка, которую, конечно же, нельзя не любить. Но относиться к ней серьезно, изо дня в день заботиться о ней, лелеять и воспитывать — это было чересчур тяжело. Ей такое и в голову не приходило. И если уж на то пошло, Джейн имела право хоть чуть-чуть пожить для себя самой.

Предлог для отъезда, к сожалению, нашелся нескоро. Лишь в начале осени 1454 года — не за горами был день святого Михаила — в замок прискакал гонец из ливрейной свиты Бофоров. Он привез письма. Поначалу Джейн думала, что это, как обычно, послания братьев. Но на сей раз среди их посланий и письмо, подписанное самой королевой.

Маргарита Анжуйская в кратких и несколько туманных выражениях сообщала, что леди Говард «как придворная дама» очень нужна сейчас в Вестминстере. И что герцог Сомерсет, которого королева, несмотря на все случившееся, считает преданным слугой короны, очень хочет повидать свою дочь…

О таком же желании отца писал и старший брат.

В первую минуту Джейн охватил страх: не случилось ли что в Тауэре? Может, отец тяжело болен? Но потом она успокоила саму себя. В письмах не было ни строчки о болезни. И все же, наверное, случилось что-то серьезное — что-то такое, о чем не могут написать открыто…

Сразу выяснилось, что у Уильяма Говарда совсем иное мнение насей счет. Ему совсем не хотелось, чтобы Джейн куда-то уезжала.

— Это уж никак невозможно, что бы там ни случилось! — заявил он резко и властно. — Я должен быть последним глупцом, чтобы позволить вам уехать сейчас, когда вы снова беременны! Черт, да ведь это даже не принято! Дамы в вашем положении не показываются на людях, и вся беда в том, что королева не знает, что с вами. Напишите ей, она все поймет — дело это самое житейское, так что упрекнуть вас, коль скоро вы замужем, не за что…