Бледность разлилась по ее лицу, а Эдмунд, будто входя во вкус, продолжал:

— Да, матушка, жаль, что вы этого не видели! Отец был очень доволен. Если Дик умудрился овладеть арбалетом, то и за луком дело не станет. И на лошади он неплохо для своих лет держится, так что, может быть, обгонит и Джорджа. — Эдмунд повернулся к младшему брату: — Тебя никто по-настоящему еще не знает, да, Дикон? Черт возьми, я так рад! Плантагенеты не должны были епископами!

— Здоровые Плантагенеты, — вставил Джордж, выведенный из себя. — А не увечные!

На миг воцарилась тишина. Бриджет, побледнев, протянула руку, желая одернуть брата, но Джордж, не помня себя, едко бросил:

— Ума не приложу, чем тут так восхищаться. Любой из нас может натянуть арбалет. Вот если б увечный Дик вдруг перестал хромать и выучился бы танцевать куранту, то это было бы чудо. — Джордж засмеялся: — Хромой всегда останется хромым. Калеки не бывают рыцарями, как бы ни старались. А когда стараются, это просто смешно… — Он повернулся к младшему брату: — Что, Дик?

Может, я не прав? Может, ты действительно выучишься плясать? Или, может быть, хотя бы ровно ходить, как все прочие люди?

Что-то невыносимо отвратительное было в этом кривлянии Джорджа, в насмешках над Ричардом. И Эдмунду, и Бриджет стало гадко. У сестры даже румянец стыда разлился по лицу, а Эдмунд в ярости приподнялся, готовый, как видно, силой заткнуть Джорджу рот. Одна к только леди Сесилия сидела невозмутимо, кончиками пальцем комкая тонкую салфетку. Едва уловимая улыбка скользнула по ее губам — на этот раз Джордж не только отомстил за себя, но и выразил ее мысли. Она всегда с отвращением относилась к потугам младшего сына стать таким же, как все.

В тот же миг Ричард, побледневший, с искривленным лицом и сузившимися темными глазами, сделал неуловимый жест и выплеснул остатки питья из своего кубка в лицо Джорджу.

Испуганный вздох Бриджет был заглушен проклятием, сорвавшимся с губ любимого сына герцогини. Джордж вскочил — долговязый, с яростью в серо-зеленых глазах, с прыгающими губами:

— Да я придушу тебя, хромой щенок!

Он схватился за свой кубок, намереваясь сделать то же самое, что только что проделали с ним. Ричард уже ринулся было в сторону, чтобы уклониться от нападения, и в этот миг Эдмунд с силой дернул Джорджа за руку, принуждая сесть. И удержал-таки, в бешенстве проговорив:

— Если ты тронешь Дикона хоть пальцем, Джорджи, тебе, клянусь Богом, будет потом так худо, что даже матушкина защита тебя не спасет. Мы с Эдуардом переломаем тебе все ребра!

Лицо у леди Сесилии пошло пятнами:

— Непочтительный, дерзкий мальчишка! Что ты себе позволяешь, Эдмунд?

— По мне, так Джорджу надо бы не эль выплеснуть в лицо, а помои из кухонного ведра!

Герцогиня властно и холодно произнесла, пресекая свару:

— Мне до смерти надоели эти твои склоки, Эдмунд.

Потом, помолчав мгновение, добавила:

— Слова Джорджа, может быть, резки, но они правдивы. — Сесилия обвела детей суровым взглядом. — Как говорится, suum quique[84].

Ричард naturaliter[85] не способен к той жизни, для которой рождены мы все. Так рассудил Господь. Наверное, на то были причины. И кто противится воле Господа…

Ричард метнул на мать взгляд исподлобья — в его глазах мерцало злое пламя — и с ненавистью произнес:

— Это не Господь, а вы все выдумали, матушка. А я не буду епископом… и вообще не сделаю никогда ничего такого, что бы вам понравилось. Ха! Да я скорее умру, чем сделаю вам приятное!

Даже леди Сесилия была поражена тем, сколько неприязни было в голосе Дика. Из хромого мальчишки вырастал настоящий волчонок, и он начинал показывать зубы. Потрясенная, герцогиня поднесла руку к виску, так, будто у нее закружилась голова.

— Боже праведный, — проговорила она негромко, — что же будет дальше, если этот маленький негодяй уже сейчас таков?

В северной башне замка Бедфорд царила непроглядная темень. Если сполохи изредка и плясали по стенам, то это потому, что в конце длинной галереи чадил факел, а со двора в узкие окна-бойницы проникали отблески огней. Шум пира и музыка сюда почти не доносились, зато отчетливо слышались звон шпор и четкие шаги стражи, ходившей взад-вперед в той же башне, только этажом ниже.

Ричард сидел, забравшись в глубокую нишу окна, прорубленного в стене; ноги обхватил руками, подтянул к подбородку, неподвижный взгляд устремил вниз, во двор. Он не знал, сколько времени прошло, но, сколько бы их ни было, этих минут, проведенных здесь, этого явно не хватало, чтобы полностью справиться с собой. Ему не хотелось показывать посторонним свои слезы или свою слабость. Дайтон, да и собственная гордость, не позволяли ему этого. Как хотелось бы всегда быть сильным, уверенным в себе и насмешливым. Хотя бы в чем-то таким, как все, или даже лучше других.

Но, увы, он еще мал и слаб. Силы духа ему явно не хватает. Да вдобавок эта проклятая хромота, это плечо, которое порой так болит и так сковывает!.. Ну почему, скажите на милость, все эти увечья достались ему одному? Как много сил нужно, чтобы все это преодолеть, заставить с собой считаться и не показать своих страданий! Да, чересчур много сил!

Жгучая обида, боль и ненависть возвращались всякий раз, едва Дик вспоминал о происшедшем. «Научись танцевать», — сказал Джордж. Танцевать… Может, и вправду следует попытаться? На миг Ричард задумался, потом с силой сжал зубы: нет, он будет просто смешон! Не нужны ему танцы. А Джордж — вот проклятый красавчик! Ему бы испробовать хоть раз в жизни, что такое хромота — тотчас бы скис этот маменькин сынок!

Шмыгнув носом, Дик подался вперед, выводя пальцем на влажной стене: «Ненавижу тебя, мама», вкладывая в эти слова все отчаяние нелюбимого, отвергнутого, не знающего ласки ребенка. Потом, подумав, провел рукой по только что начертанному, как будто стирая. Джордж — вот кто еще хуже матери. Это Джордж во всем виноват. Сколько Ричард себя помнил, Джордж всегда пытался сделать его жизнь невыносимой и не знал усталости в этих попытках, действуя изобретательно и жестоко. И все только потому, что этого красавчика и любимчика матери выводил из себя любой, кто смел оспаривать его превосходство, а Дик — особенно, ибо Дик имел наглость, несмотря на увечность, считать себя умнее и способнее.

Да и вообще Джордж был большой завистник — непонятно даже, за что это мать его так обожает… Ну, если бы она любила Нэда или Эдмунда — это можно было бы понять. А за что любить Джорджа? Получается, только за то, что он страх как похож на нее саму и всех Невиллов?

Невиллов десятилетний Дик, как ни странно, тоже заносил в число своих врагов. Впрочем, не всех, но уж Уорвика — точно. Уорвик нанес ему несмываемое оскорбление. Совсем недавно, когда Ричард, трепеща от волнения, приблизился к этому прославленному воину и спросил, не будет ли милорд кузен так любезен обучать его, как и всех остальных братьев Йорков, воинскому искусству, граф Уорвик весело спросил: «Зачем тебе это, малыш?». Потом в его глазах мелькнули презрение и мимолетная жалость, и он добавил: «Оставь эти мысли. Тебе это не суждено, уж поверь мне. Лучше смириться. Быть епископом — не такая уж скверная участь. Мой брат тоже пошел в священники. Знал бы ты, какие блага отхватывают для себя эти святые отцы!».

«Если уж я стану епископом, то прежде всего отхвачу для себя привилегию заняться вашей моралью, сэр», — дерзко выпалил тогда Ричард, наслышанный о похождениях кузена. Но от такого ответа легче ему не стало. Впрочем, что ему этот Уорвик! Он сам научится всему, что нужно, а священником не станет — никогда и ни за что, назло, наперекор всем!

Дик сжал кулаки, повторяя эти слова про себя, будто клялся. Неясный свет замаячил в конце длинного темного коридора. Ричард поглядел туда: свет приближался и колебался, и вскоре стало ясно, что сюда кто-то идет — с факелом в руках. Дик напряженно вглядывался в галерею, пытаясь выяснить, кто это, и размышляя, а уж не спрятаться ли от неожиданного посетителя. Однако вскоре он узнал сестру и решил остаться. Бриджет была, пожалуй, единственной, кого Ричард был согласен видеть сейчас.