— Благоразумно ли это, ваше величество? Полезнее было бы привлекать людей на свою сторону, а не отталкивать…

— Я и привлекаю. Лорд-адмирал верно нам служит, за это ему и награда. Никто ведь не скажет, что дочь герцога Йорка — плохая невеста.

— Да, но законен ли такой союз? Столь высокородная леди, как Анна Йоркская, выходит замуж без дозволения отца и без брачного договора?…

Епископ Солсбери пользовался у Маргариты доверием. Когда-то его за преданность королеве зверски избили люди Джека Кэда. Именно поэтому Маргарита и снизошла до того, чтобы давать разъяснения.

— Видите? — сказала она, показывая епископу личную печать короля, извлеченную из одежды Генриха. — Любая леди в Англии, будь то дочь или не дочь герцога Йорка, подчиняется его величеству, и ее судьба в его руках. Если король решил, что такой брак ему угоден, значит, так и будет. — Понизив голос, она добавила, быстро и яростно: — А если быть честной, ваше преосвященство, то я желаю, да, очень желаю отмщения. Йоркисты свели с ума короля, нарочно устроили ему и мне ловушку!

Йоркисты причиняют мне зло, где только можно! Сам Йорк, не сомневаюсь, хочет моей смерти и не погнушается никакой подлостью, лишь бы отдалить Генриха от меня! Могу ли я хоть раз, единственный раз ответить этому проклятому герцогу, сделать ему так же больно, как сейчас больно мне? Анна — не Бог весть какое его слабое место, но она в моих руках. И теперь уж я ее не выпущу!

— Месть — это блюдо, которое мудрецы советуют подавать холодным, — сказал епископ, заметно морщась.

— Знаю, монсеньор, — сказала Маргарита, судорожно сжимая печать. — Знаю. Но следовать этой мудрости сейчас не буду. И не хочу.

Герцог Йорк в конце августа 1451 года находился в замке Хэмбди, хотя и считал эту твердыню не слишком-то подходящей для вельможи его ранга. Разумеется, было бы почетнее пребывать в Йоркшире или Кембриджшире, в своих обширных богатых владениях, однако так уж получилось, что обстоятельства удерживали его здесь, неподалеку от Лондона, а неподалеку от Лондона был только один замок, где ему можно было находиться, — этот самый Хэмбди…

Герцог нетерпеливо ждал гонца. Подолгу стоял на площадке донжона[38], выходил на стены и глядел вдаль. Гонец должен был привезти важные известия. Как там сделали свое дело Говарды? Герцог посмеивался про себя: как и что — подробности не известны, но уж теперь между Генрихом и Маргаритой непременно пробежит черная кошка. В этом абсолютно нечего сомневаться…

Генрих хоть и не слишком умен, но обожаемая супруга явно станет теперь не такой обожаемой. Святой Боже, да ведь все в Англии знали, что она наставляет ему рога, и только он, король, безмозглый дурак, оставался в неведении!

Падение Маргариты, ее осуждение, заключение в тюрьму или ссылка в глушь иногда представлялись герцогу настолько решенным делом (да и как могло быть иначе, ведь любой уважающий себя супруг обязательно наказал бы изменницу?…), что, когда герцогиня Сесилия тут же, в Хэмбди, родила одиннадцатого своего ребенка, девочку, его светлость Ричард настоял, чтобы малышку нарекли Маргаритой. Высокие дугообразные брови леди Сесилии приподнялись, когда она услышала о таком желании супруга, и она с некоторой долей удивления переспросила:

— Почему же так, милорд? Неужто вы и вправду желаете назвать дочь именем королевы?

— Желаю, бесценное мое сердечко, желаю! — весело ответил герцог, хлопнув себя по бокам. — Так и следует ее назвать! Коль скоро анжуйская шлюха вылетит вон, у нас будет своя Маргарита, именно так!

Какие побуждения руководили им, он и сам толком не смог бы объяснить. Возможно, искренне ненавидя королеву, он тем не менее не мог отделаться от тайных мечтаний о ней как о женщине и желал, чтобы имя дочери напоминало о ней? Сесилия не допытывалась. К чудачествам его светлости она привыкла, да ей и все равно было. Новорожденная, как и все прочие дети, не особенно ее занимала. Она знала, что о девочке заботятся придворные дамы и кормилица, а как там ее зовут — дело десятое.

Гонец из Лондона прибыл вскоре после этого разговора. Герцог, по своему обыкновению, упражнялся перед супругой в красноречии. Вслух разглагольствовал о своем будущем, произносил воображаемые речи, вышагивая из угла в угол, а леди Сесилия, еще не вполне оправившаяся после родов, полулежала у распахнутого окна, обложенная подушками, и вышивала шелком кушак для своего обожаемого сына Джорджа, не всегда и прислушиваясь к тому, что говорил муж.

Гонца, как и было приказано, тотчас провели к герцогу. Его светлость с радостным возгласом бросился навстречу запыленному путнику:

— Ба, как же долго я ждал! Ну-ка, выкладывай, приятель! — Герцог был фамильярен и весел, заранее наслаждаясь тем, что услышит. — Не иначе как Генрих поссорился с Маргаритой и выбрался из-под ее башмака? А что? Пожалуй, не такой уж он и слабый король! Может, дружочек, ты даже сообщишь мне, что в Лондоне повсюду называют Маргариту шлюхой, а Генрих повелел взять ее под стражу за измену?

Действительно, по старым законам королева, совершившая прелюбодеяние, могла быть приговорена к смерти или, по крайней мере, к вечному заточению. Правда, закон этот редко применялся, а любое его применение могло бы наделать шуму на целые века[39]. Впрочем, герцог Йорк мыслил трезво и не ждал казни королевы. Он ждал ее удаления, размолвки, разрыва с Генрихом. Однако гонец, меняясь в лице, в замешательстве пробормотал, что ничего о короле или королеве ему не известно.

— Да как же это? Разве ты не из Лондона прискакал?

— Из Лондона, мой господин, воистину так. Но известия у меня иные, и вовсе не такие уж… — он на миг запнулся, — не такие уж хорошие.

Испуганный тем, что герцог, по-видимому, ждал одних вестей, а получит совсем другие, гонец терял голос и запинался. С грехом пополам ему удалось рассказать, что Анна Йоркская по воле короля выдана за герцога Эксетера. Услышав такое, даже леди Сесилия напряглась всем телом. Лицо Ричарда Йорка побагровело.

— Черт возьми! Как это? Да ты понимаешь ли, что говоришь? По воле короля! Еще чего выдумал — король и не вообразит такого!

Если это и правда, то случилось такое только по воле королевы! — Опомнившись, подавляя мгновенно вспыхнувший гнев, герцог отступил на шаг: — Откуда ты все это взял, друг мой? Верны ли твои сведения?

— Клянусь вам, что не выдумал ни слова…

— Ну, а все остальное? Вот Говарды, например? Что с ними?

— Оба в Тауэре, мой господин, так же, как и их люди, насколько мне известно. О короле говорят, что он немного болен, но королева неотлучно при нем… В Вестминстер никого из посторонних не допускают, все входы закрыты.

— Так, значит, мою дочь, мою обожаемую Анну… посмели насильно выдать за этого мерзкого ланкастерского пса?

— Увы, именно так, милорд.

— Не спросив меня, будто я виллан[40] какой-нибудь… Ты утверждаешь, что это действительно случилось?

— Да, и позавчера епископ Солсбери обвенчал их! — воскликнул гонец, в отчаянии от того, что ему не верят.

— А мое согласие? — взревел герцог. — А брачный договор? Где же закон? Это все беззаконие! Я не позволю обращаться со мной как с каким-нибудь простолюдином! Я удушу эту шлюху!

Его кулаки сжимались, лицо багровело все больше, на шее вздулись вены. Гонец, превозмогая страх, добавил:

— Говорят, что такова была воля короля, а раз так, то вы будто бы не можете возражать…

— Ага! Значит, вот как! Это мы еще посмотрим!

Как всегда, когда дело касалось детей, герцог Йорк становился страшен. Он любил их всех, дочерей и сыновей, они были источником его невероятной гордости и самых смелых надежд, он оберегал их с невероятной для многих отцов заботой и за каждого из них отдал бы жизнь. Не помня себя, он рванулся к окну, разрывая на себе ворот пурпуэна[41] и вдыхая воздух, наклонился, опираясь обеими могучими руками на подушки, которыми была обложена леди Сесилия, и стоял так какое-то время, тяжело дыша. Затем, не говоря ни слова, ринулся через огромный зал к выходу.