Голос сержанта звучал густо и грубо. Он слегка гнусавил, как истинный простолюдин. Герцогиня, слегка ошеломленная, молча глядела на мальчиков. Старший, Джордж, изящный и гибкий, зеленоглазый шатен, был копией ее самой, ее любимцем, единственным живым созданием на земле, которое она обожала, а второй… Невольная брезгливость промелькнула по лицу леди Сесилии: восьмилетний Дик был худ, слаб, бледен, болезнен, да еще и хром от рождения. Одно плечо у него было выше другого — настоящий калека… Как она, красивая и статная, родила такого увечного?

Леди Сесилия терпеть не могла этого своего ребенка. К Дику она испытывала даже некоторое презрение. И сейчас, глядя на заплаканное лицо сына-калеки, она не сдержала гримасы отвращения.

Резко поднявшись, она произнесла гневным ледяным тоном:

— Никогда, вы слышите, никогда больше не являйтесь ко мне с этим ребенком… и не жалуйтесь на Джорджа, если только дорожите службой… — Ее лицо пошло пятнами: — Всеблагий Боже! Да как только вы посмели привести сюда этого урода, да еще теперь, когда я снова… снова должна родить! Так-то вы заботитесь о том, какие дети будут у вашего господина?!

Воистину только вид восьмилетнего темноволосого калеки мог заставить эту хладнокровную женщину так не сдержаться и произнести все это перед сержантом. Судорожно дыша, она вышла, увлекая за собой ухмыляющегося красавца Джорджа, не заметив, как новые горькие слезы скатились по щекам хромого мальчика и какая далеко не детская боль, смешанная с ненавистью, мелькнула во взгляде его темных глаз, которым он проводил уход матери.

Дайтон, огромный и неуклюжий, потоптался на месте, чувствуя себя до крайности неловко. Отчего-то сердце этого толстокожего вояки откликалось на слезы жалкого маленького воспитанника, и он, шумно вздохнув, наклонился к мальчику, утер ему нос и щеки:

— Да уж, теперь я и сам вижу, что затея была глупая… Нечего было искать справедливости у вашей матушки. Странная она, однако… С чего бы это ей вас так не любить — с зубами вы родились, мастер Дик, что ли, или иное неудовольствие ей доставили…

Младший сын герцога Йорка шмыгнул носом успокаиваясь. Некоторое время он молчал, только темные глаза блестели сквозь слезы, потом сказал со злой гримасой:

— Вот что, Дайтон, научи-ка ты меня лучше стрелять хотя бы из арбалета, если уж лук мне не натянуть…

— Стрелять, ваша милость? Да разве из вас не собираются сделать епископа?

— Не хочу я быть епископом…

— А как же ваша хромая нога, милорд?

— Я буду рыцарем с хромой ногой. Ну и что же? Отец вот говорил, что я упрямый, как и он, и не хуже любого Плантагенета. Так что я тоже смогу научиться, да еще лучше братьев…

— Э-э, да вы честолюбивы, мастер Дик, как я погляжу, — сказал сержант усмехаясь. — Пойдемте, пожалуй… Поглядим, что у вас за способности, а уж научить-то вас рыцарскому ремеслу я попробую. Тогда, может, камнем швырнете в своего брата Джорджа не хуже, чем он в вас…

Три дня спустя ворота замка Фотерингей были подняты, едва только часовые услышали звук рога за крепостными стенами. К герцогу Йорку прибыло сразу несколько вельмож, связанных с ним кровными узами: герцог Норфолкский, его дядя, шурин герцог Солсбери, племянник граф Уорвик, так же прочие Невиллы. Один вопрос беспокоил всех: что делать? Как бороться, чтобы окончательно не утратить позиции и отстоять хотя бы малость из того, что было завоевано?

— Следует посеять сомнения в уме Генриха, открыть ему глаза на жену, — сказал герцог Солсбери, слово в слово повторяя предложение леди Сесилии. — И особых доказательств, милорды, совсем не нужно. Генрих человек нервный, он поверит, если с ним заговорить честно и решительно и если глядеть на него искренне…

— Это было бы совсем легко, если бы Сомерсет не окружил короля своими людьми до такой степени, — заметил сын герцога Солсбери, молодой Уорвик, зеленоглазый, высокий, жилистый, с совиными дугами бровей и жгучим, пронзительным взглядом. — Каким же образом можно говорить с королем?

Мясистые ноздри герцога Йорка раздулись.

— Не беспокойтесь, — небрежно бросил он, — способ найдется. Пусть только Сомерсет уедет в Кале, и я докажу, что в окружении Генриха еще имеются мои люди…

— В таком случае, — сказал герцог Солсбери, — остается только выяснить, кто сделает это. Задача не слишком почетная, милорды. Доносить — это, знаете ли, не сражаться. Найдется ли человек, который возьмется за такое щекотливое дело? Ибо, как вы сами понимаете, ни репутация Невиллов, ни тем более репутация его светлости Ричарда не должны быть запятнаны. Белая роза должна хранить чистоту. Да и медведю[33], хоть он и лесной зверь, чистота не помешает…

И тогда молодой Уорвик, движимый чувством мести, заговорил о Говрадах. Об отце и сыне Говардах, владеющих графством Ковентри, соседях самого Уорвика, которых он не выносил. Говарды — это был род знатный, старинный, имевший довольно обширные земли, но маноры[34] их находились в запустении, да и вообще эти джентльмены имели славу людей, мало чем гнушающихся. Уорвик часто терпел от их грабительских наездов и питал к Говардам самые злые чувства. Было бы весьма забавно склонить их к выполнению столь двусмысленную задачу — ту, от которой стыдливо уклонялись все прочие влиятельные сторонники герцога Йорка.

— Говарды — ваши давние приверженцы, милорд герцог, — продолжал молодой Уорвик, обосновывая свое предложение. — Да и каким приверженцами не быть, они ведь мои соседи… Слава их такова, что замарать себя больше, чем уже замарали, они не смогут. Напротив, если посулить им выгоду и поманить золотом — старый Говард особенно падок на него — они выполнят что угодно и как нельзя лучше…

Воодушевляясь, Уорвик со смешком добавил:

— Старый граф Ковентри — человек весьма внушительного вида, со сверкающими глазами, а говорит так зычно, что и не на такого беднягу, как наш король, произведет впечатление. А если дело, паче чаяния, не выгорит, поступок их можно будет счесть их собственной злодейской выходкой и легко от них откреститься. Клянусь вам, милорды, лучшего эти люди и не заслуживают…

Герцог Солсбери кивнул, показывая, что поддерживает речи сына. Герцог Йорк, втайне считая, что негоже ему быть посвященным во все эти детали, проговорил:

— Если это так, если вы беретесь помочь и выражаете согласие, я представлю для дела даже доказательства — не совсем полные и прямые, но Генрих им может поверить…

— А если нет, — раздался молодой, но низкий голос, — а если ничего из этого не выйдет и король по-прежнему будет привязан к своей французской шлюхе, я скажу, милорды, что нам диктует долг. Я скажу и нисколько не побоюсь этих слов… мы все здесь думаем об одном и том же, за одного человека болеем, так что ничто не помешает нам поднести однажды французской потаскухе кубок со ртутной солью, да так, чтоб даже ее ланкастерский волк ничего не учуял и ей не помог.

От этих слов мороз пробежал у многих по спине. О том, что сейчас прозвучало, многие думали, но как-то не принято было во всеуслышание говорить о подобном. Оставался у многих какой-то затаенный страх перед оком Божиим — желание хотя бы не разглашать свои греховные намерения. И вдруг — такое заявление, да еще на общем совете… На того, кто это предложил, избегали смотреть, хотя все знали, что речь сейчас держал внебрачный сын герцога Солсбери, бастард Фокенберг — молодой, квадратного телосложения человек, которого за яростный нрав уже успели прозвать Бешеным. Герцог Солсбери так любил женщину, с которой прижил этого безумца, что даже признал ребенка, возвел в бароны, держал при себе так же, как законных сыновей.

Герцог Йорк поднял руку, желая замять неловкость.

— Поспешай не торопясь, говорили древние, и это мудро, милорды. Спешка совершенно ни к чему. Цель наша воистину велика. Ради нее стоит потрудиться.