— Полагаю, это для каждой станет уроком, — сказала королева, — и вы поостережетесь в дальнейшем скверными песнями оскорблять достоинство святых отцов.
Действительно, оскорблять их было бы неблагодарно, ибо именно святой отец пришел к Маргарите Анжуйской на помощь. Не видя иного выхода, она вспомнила о Кристофере Гэнли, которого рекомендовал Сомесерсет и который с недавних пор стал близким другом короля. Графиня д'Амбрей привела отца Гэнли, и королева, мучительно краснея, поведала о своем затруднении.
Священнику не очень по вкусу было подобное положение. Но в своей жизни ему иногда доводилось, уступая доводам целесообразности, совершать неблаговидные поступки. Теперь приходилось смириться, что это будет еще один такой же. Выслушав государыню и уразумев, что должен помочь не только ей, но и Сомерсету, отец Гэнли, не меняясь в лице, предложил Маргарите Анжуйской хрустальный флакон со спасительным порошком, иначе говоря, снадобье, приготовленное из сонной травы белладонны.
Это и стало пусть неловким, но выходом. Маргарита, хотя ей и не посчастливилось пока добиться от мужа желаемого, тем не менее, проводила с ним много времени и почти никогда его не оставляла. Проклиная свою злую участь, молилась вместе с ним много часов кряду, беседовала с архиепископом Кентерберийским, слушала богословские споры, которые вел Генрих с монсеньором Буршье, хитрой лисой, сидевшей на двух стульях[25] — словом, прилагала все усилия, чтобы у народа создалось впечатление трогательного единения короля с королевой. Разумеется, ужинали они тоже вместе. В один из таких ужинов Лэтимер, первый камергер короля, и подмешал в еду Генриха сонное снадобье, после чего одурманенный, ничего не соображающий монарх был с помощью того же Лэтимера и отца Гэнли тайным образом перенесен в опочивальню Маргариты и проспал рядом с ней до самого утра.
Графиня д'Амбрей и леди Редвуд, почтительнейше поднявшие утром полог над ложем королевы, были ошеломлены, увидев рядом с Маргаритой Генриха. Такого никогда не бывало. Дамы вспыхнули и отступили, не зная, что и думать.
— Ваше величество, — пробормотала, наконец графиня, — если бы мы только знали, мы никогда не позволили бы себе такую нескромность…
— Что вас так удивило, леди? — холодно спросила Маргарита. — Позовите-ка лучше мою добрую леди Бассет да известите камергера о том, что его величество вот-вот проснется…
«Всегда бы так» — подумала она невольно, когда придворные дамы занимались ее туалетом. Да, хорошо бы почаще пичкать Генриха сонной травой — тогда, возможно, она была бы свободнее в действиях, а он перестал бы изводить ее вечными паломничествами, стал бы послушнее, и вообще на него меньше пришлось бы тратить времени… Почему бы нет? Ведь он только мешает, путается у нее под ногами, в набожности теряет всякую меру, не видит разницы между друзьями и врагами, творит Бог знает что, тратит немыслимые суммы на постройку всяких школ, капелл и раздачу милостыни — и это тогда, когда королевство едва сводит концы с концами!
С тех пор, как в сознание королевы закралась подобная мысль, многие стали замечать, что король сделался еще более вялым, апатичным и сонным — словом, крайне странным государем. Маргарита, красивая и сияющая, везде выступала на первый план. К ней никто не был безразличен, она вызывала либо восторг, либо ненависть, но никогда равнодушие. Короля начинали считать несчастным, больным человеком, не способным отличить левую руку от правой. Если бы еще вдобавок ко всему англичане забыли, что их родным, английским королем является именно Генрих, а Маргарита чужеземка, — но нет, они это помнили, и многие были возмущены именно тем, что иностранка, француженка, из-за болезни короля захватила полную власть в Англии.
Генриха обмануть было легко. Он не понимал, как оказался в постели супруги, но не подозревал злого умысла, а после того, как Маргарита (они были в то время в Оксфорде) сообщила о своей беременности, добавив: «Вот видите, сир? Разве это не чудо? Не зря мы вместе молились у гроба святого Томаса Кентерберийского!», король действительно увидел в этом неожиданном событии руку Бога. Простодушный, как ребенок, он счел, что беременность супруги есть ничто иное, как подтверждение его прав на престол самим Господом, и с тех пор стал доверять ей безгранично. И даже проникся настоящим предубеждением против Ричарда Йорка — еще бы, ведь королю столько внушали, что герцог строит злые козни и подсылает к нему всяких негодяев.
Отныне Генрих сам отказывался принимать кого-либо из йоркистов и не слушал их объяснений.
Королевская чета вернулась в Лондон весной, вскоре после выборов лорда-мэра. Как обычно, купеческие гильдии и корпорации почтительнейше просили короля, «их владыку и защитника», посетить банкет, что по традиции устраивался в Гилдхолле[26]. Именно там, в перерыве между торжественной вольтой и стремительной курантой[27], король негромким, но счастливым голосом сообщил о беременности королевы. Это было официальное объявление, и Джеральд Кин, оружейный король[28], призвал всех добрых англичан молиться за здоровье ее величества и счастливое разрешение Маргариты Анжуйской от бремени. Во время этого же банкета Генрих VI провозгласил герцога Сомерсета, вернейшего своего друга и надежнейшую опору престола, великим Чемберленом Англии и заявил, что потребует от парламента возведения лорда Бофора в пэры страны.
Что и говорить, многие, а особенно те, что были лучше других осведомлены, сомневались в способности короля зачать ребенка, и неожиданная беременность королевы, возникшая на седьмом году брака, внушала много подозрений. И нелепое совмещение имен Маргариты и Сомерсета, почести, возданные герцогу на банкете в Гилдхолле, многих заставили пожать плечами. Даже глупцу ясно, что Сомерсет в большой милости у королевы, может, даже в большей, чем допускает нравственность. А король что? Всем видно, что этот несчастный слабый государь мало что смыслит.
Француженка спелась с герцогом и крутит супругом как вздумается…
Было от чего некоторым англичанам горько вздохнуть. Видит Бог, многим в Англии пришлось несладко, когда управлять взялся Эдмунд Бофор, властитель несгибаемой воли и необузданной жестокости; ему кланялись ниже, чем даже королю, взгляда его ледяных глаз боялись, ибо он управлял страной как своей вотчиной, душил любое неповиновение, был деспотом до мозга костей, и лишь королева в его присутствии расцветала… Многие, очень многие в Лондоне никак не могли дождаться, когда же этот всесильный герцог уедет, наконец, в Кале.
Королева же, вернувшаяся из Гилдхолла в Вестминстер, ночью сорвала сонетку, сзывая на помощь камеристок и фрейлин. Ей сделалось так дурно, что Маргарита, очень редко болевшая, сочла, что умирает. Мучительная рвота выворачивала ей внутренности; королева была почти без памяти, и пульс у нее едва прощупывался.
Ее личный лекарь, прибежавший на переполох, мрачно сообщил встревоженному сэру Клиффорду:
— Нет никакого сомнения: в еду ее величества или в питье была подброшена щепотка мышьяка.
Синьора Барди провести было трудно. Возможно, злоумышленники считали, что бурная рвота и приступы желудочных болей покажутся всего лишь осложнениями, которые бывают при беременности, однако итальянский лекарь разбирался в ядах лучше, чем в лекарствах, и отличал недомогание от отравления. Маргарите промыли желудок молоком, затем дали противоядие — взбитый яичный белок, и мало-помалу боли отступили.
— Доза была мала, чтобы причинить смерть, — сказал лекарь нахмуренному Хьюберту Клиффорду, — но не исключено, что у королевы намеревались вызвать выкидыш.
— И, возможно, отравитель здесь, среди ее людей, — сказал Клиффорд, и желто-карие его глаза потемнели до черноты. — Или он был в Гилдхолле?
