Они его омыли кровью глаз,

Что ало по ланитам их лилась,

И саван Кайса оросили кровью,

Поскольку был он умерщвлен любовью.

Сердца изранив, Кайса погребли

В израненной груди родной земли.

Он лег в груди земли, подобно кладу,

Впервые в сердце ощутив отраду

В земле у ног его легла газель,

Что вместе с ним навек ушла отсель.

Когда родные разошлись, стеная,

Несправедливость мира проклиная, —

К его могиле хлынуло скорей

С вершин и долов множество зверей.

Газели, с воплем, застревавшим в горле,

Тем прахом, как сурьмой, глаза натерли.

Кричал онагр, лобзая холм степной, —

Сровнялся от лобзаний холм с землей.

Рыдал олень, и слез поток багряный

Преобразился в красные тюльпаны.

Была могила Кайса так светла,

Что хищники избавились от зла.

Лисица подметала прах гробницы,

Да будет чист отныне путь лисицы!

Стал кротким лев, безгрешным, как дитя,

Тем самым путь к величью обретя...

Когда влюбленный чист душой смиренной,

Когда любовь чужда юдоли бренной,

То прах его могилы — эликсир,

Что радует и просветляет мир.

Во прахе стал Маджнун в глазах вселенной

Сокровищницей блага вожделенной.

Для мира свет гробницы не потух,

Затем что воссиял бессмертный дух:

Как райский сад, была его могила,

Как райский страж, душа его светила.

Да будет нам она светить в тиши,

Да обретем бессмертие души!

БЕДУИН ПРИБЫВАЕТ К ЛАЙЛИ, ЧТОБЫ СООБЩИТЬ ЕЙ О СМЕРТИ МАДЖНУНА, НО ОНА ГОВОРИТ ОБ ЭТОМ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ОН УСПЕВАЕТ ЕЙ ПОВЕДАТЬ ЭТУ ВЕСТЬ

Тот, кто печалью свиток озаглавил,

В конце заглавья знак такой поставил:

Когда, умом высоким одарен,

Тот бедуин вернулся с похорон,

Он на верблюдице, паломник бедный,

К Лайли в приют помчался заповедный.

Верблюдица скакала точно лань,

Приехал всадник в утреннюю рань.

Между шатрами двигался приезжий,

Вопросы задавал одни и те же,

Покуда не увидел пред шатром

Ту, что светилась благом и добром.

Узнал он ту, что так была красива,

Но, притворись, что не узнал, учтиво

Спросил. «О аравийская луна,

Которой эта степь озарена,

Скажи мне, где жилье Лайли? Кто эта

Красавица, исполненная света?»

Лайли ему сказала: «Я — Лайли, —

А по ланитам слезы потекли. —

От сердца, что всегда на левом месте,

Мне слышать не пришлось неправой вести,

И мне теперь поведало оно:

„Тот, кто в степи скитается давно,

Кто, полюбив тебя, гоним судьбою,

Блуждает одинокою тропою,

Скончался в дальнем и глухом краю,

В безлюдье душу отдал он свою!“»

Тогда ей с плачем бедуин ответил:

«Прах под тобой, как месяц в небе, светел!

Открыло сердце истину тебе,

Сказало правду о его судьбе.

Лайли, из-за тебя Маджнун скончался,

Тоскуя и любя, Маджнун скончался.

Вкусив, твое во имя, смерти хмель,

В его объятьях умерла газель.

Я мертвого нашел в степи далекой,

Лежал он бесприютный, одинокий.

С той вестью прибыл я к его родным,

И мы пришли и плакали над ним.

В родной земле его похоронили,

Мы стали пылью на его могиле.

Тебе дарю пыль на моем челе:

Она лежала на его земле».

Услышав речи сердца подтвержденье,

Лайли упала в горе и смятенье,

Беспамятством внезапным сражена:

Отныне жизнь ей больше не нужна!

Придя в себя, запела песнь такую:

«Увы, мне жизнь дана была впустую.

Погас навеки свет в моей душе,

Теперь покоя нет в моей душе.

Была я оболочкою телесной,

А Кайс — моей душой, живой, чудесной.

Как без души в живых останусь я?

Уйду за ним в предел небытия.

Когда мой день придет, мне смерть даруя,

Когда вдали от милого умру я, —

Да лягу рядом с ним во прах степной,

К его ногам приникну головой.

Уже земные позабыв тревоги,

Сто раз его облобызаю ноги.

Иссохнет плоть, избавясь от страстей,

Мозг вытечет из всех моих костей, —

Тогда свирелью стану я в могиле:

Отверстья стрелы горя просверлили!

Всё то, что испытала я досель,