Никто из нас найти его не мог

Да милостив к страдальцу будет бог!»

Поспешно встал кочевник благородный,

Отправился в пустынный край бесплодный,

По скалам горным, по камням долин

Промчался словно ветер бедуин.

За пядью пядь всю обыскал округу,

Но не нашел следов, ведущих к другу.

Надежду потеряв, тоской объят,

Уже решил он повернуть назад,

Как вдруг увидел утренней порою

Стада животных диких под горою.

Помчался всадник молнии быстрей,

Найти надеясь друга средь зверей.

Пред бедуином расступились звери,

И он увидел мертвого в пещере:

С газелью, чьи глаза — глаза Лайли,

Лежал Маджнун, лежал мертвец в пыли.

Прах и колючки — ложе и подушка,

А мертвая газель — его подружка.

Рыдали над тягчайшей из потерь

И хищный зверь, и травоядный зверь.

О нем протяжно плакали газели,

О нем олени добрые скорбели,

Лиса, над ним склонясь, его звала

И шкуру на груди разорвала,

И выли волки лютые, и, воя,

Царапали земли лицо живое,

Познал онагр, не ведавший тавра,

Тавро печали у его одра.

Когда увидел бедуин со страхом,

Что зданье дней Маджнуна стало прахом,

Сказал: «Мы возвращаемся к творцу»^[43] —

И, зарыдав, склонился к мертвецу.

Увидел бедуин, что тем страдальцем

Слова на прахе выведены пальцем

«Я — жертва притеснений и обид.

Любовью и разлукой я убит

Меня и солнце века не согрело,

И ни одна душа не пожалела.

Тьма жизни отняла источник сил,

Свет жизни мне и милой не светил.

Я мертв, — но кто слезами разразится?

Убит, — но виру платит ли убийца?

Не плакала подруга надо мной,

С моих ланит не стерла прах земной.

Никто от друга не принес мне слова,

Никто не вспомнил странника больного.

Скакал мой пульс, и был мой лоб горяч.

Просил я небо: «Помоги, как врач!»

Но я взывал напрасно к небосводу

Из чаши марева он дал мне воду!

Я голодал — разрезал небосвод

Мне сердце: «Ешь, и пища впрок пойдет!»

Кому из вас такой удел достался?

Кто в мире сердцем собственным питался?

Я склянку жизни горестной моей

Разбил о камень многотрудных дней.

И я теперь встречаю смерти холод,

Осколками того стекла исколот».

Касыду эту бедуин прочел,

И трепет по душе его прошел,

А пламя в сердце всадника не гасло:

Ведь каждый стих — оливковое масло!

Он, продолжая плакать и пылать,

Погнал свою верблюдицу опять

Туда, где пребывали амириты,

И тень на них отбросил, с ними слитый.

Не тень — огонь упал, сжигая мир

И всех людей из племени амир

Сердца их вспыхнули от этой вести,

И все родные зарыдали вместе,

Узнав о Кайсе и его судьбе,

Одежды разорвали на себе,

Чалмы низринув, пылью их покрыли,

Кровавя лица, волосы обрили.

Как я печаль родных изображу?

Что ни скажу я — мало я скажу!

Сознанье потерял отец несчастный,

Уж ничему в сем мире не причастный,

Сгорело сердце матери дотла,

И братьев скорбь великая сожгла.

Все люди искренно, не лицемеря,

Рыдали: тяжела была потеря!

Все амириты к той горе пошли,

Где бедуином найден был в пыли

Во глубине пещерной Кайс усопший,

И огласил пустыню плач всеобщий.

Лежал он, как презренный, как изгой,

Как бы отторгнут от семьи людской.

Был скорби крик у всех не одинаков,

Ведь сколько близких — столько скорби знаков:

Рыдала мать, склонясь над мертвецом,

И терлась о лицо его лицом.

Рыдал отец кровавыми слезами, —

Пыль стала красной под его ногами.

Газель, что из-за Кайса умерла,

Что пережить страдальца не могла,

С ним рядом поместили на печальных

Торжественных носилках погребальных:

Да возлежит Маджнун, как амирит,

Пока не будет в землю он зарыт!

Они носилки подняли на плечи,

Пошли к шатрам, рассыпанным далече.

Они шагали тихо, не спеша,

И мучилась у каждого душа.

Когда они, раздавлены кручиной,

Свой путь, рыдая, завершили длинный,