К возлюбленной, надеждою объятый,

Отправился он с чашею щербатой.

Вступил он, полон горя, в тот приют

И видит: сотни горемык бредут,

Подходят к той, кто всех добрей и краше,

И подставляют суповые чаши,

И получают — жертвы бед и мук —

Желанную еду из милых рук.

Когда ее Маджнун увидел — разом

Его покинули душа и разум.

Едва он не упал в дорожный прах,

С трудом удерживаясь на ногах.

Он вслед за всеми к ней стопы направил

И, как другие, чашу ей подставил,

Но та, кто столь добра была к другим,

Совсем иначе поступила с ним:

Любимого она не накормила,

А чашу черпаком своим разбила.

Но был Маджнун так счастлив в этот миг,

Как будто он желанного достиг

Маджнуна опьянили, как раденье,

Ее удар и черепков паденье.

Плясал он, черепкам разбитым в лад,

Запел — и сразу стал напев крылат:

«Я наяву свою мечту увидел,

Я ныне счастья полноту увидел.

Она меня всем прочим предпочла,

Когда удар по чаше нанесла.

Лишь я был ею отличен открыто,

И чаша лишь моя была разбита.

Жаль — не разбила самого меня:

Я лучшего не знал бы в жизни дня!

Пришелся бы удар, меня потрясший,

По голове моей, а не по чаше, —

Я, с гордо поднятою головой,

Проник бы в таинство любви живой.

Уйду с разбитой чашей от любимой,

Но лишь о том тревожусь я, гонимый,

Чтоб, разбивая чашу бедняка,

Не заболела нежная рука.

Пусть будут лучше сто голов разбиты,

Пусть будут кровью сто сердец облиты!

Она мне в сердце свой вонзила меч,

Но можно ли мою любовь рассечь?»

МАДЖНУН ВСТРЕЧАЕТ ЛАИЛИ НА ОДНОЙ ИЗ ДОРОГ И ЗАСТЫВАЕТ НА МЕСТЕ В ОЖИДАНИИ ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ; ПТИЦЫ ВЬЮТ У НЕГО НА ГОЛОВЕ ГНЕЗДО

Тот славный музыкант, певец искусный,

Кто был создателем сей песни грустной,

Такую тронул из чудесных струн:

Не радовался более Маджнун

Тому, что чашу милая разбила,

Опять блуждал он скорбно и уныло,

В огне разлуки пламенел опять,

Уже не в силах плакать и стенать.

Куда бы ни пошел он степью ровной,

Под ним земля как бы была жаровней,

Он прятался в тени гранитных скал —

От пламени спасения искал.

Под бременем невидимого груза,

Терпя жару полдневную тамуза,

Вошел в шатер отверженных — под сень

Большой акации, простершей тень.

Он стал смотреть, как часовой с твердыни,

На все четыре стороны пустыни —

И видит: люди издали спешат,

Как бы пустыню превращая в сад.

Они величьем, знатностью блистали,

В богатых паланкинах восседали.

Чтобы в степи найти на время кров,

Они разбили множество шатров..

Влюбленные, в своем безумье ложном,

Всегда безумствуют о невозможном, —

И сердце Кайса грезой обожглось:

Несбыточное, может быть, сбылось?

Быть может, видит он на этом месте

Весь род Лайли, пришедший с нею вместе?

«Увы, — себе сказал он, — это бред.

На невозможное надежды нет!»

Но вот среди других — одна явилась,

Среди блестящих звезд — луна явилась,

И вслед за нею, не боясь жары,

Красавицы покинули шатры,

Легко и плавно по земле ступая, —

Их тешила, казалось, пыль степная.

Маджнун подумал: «Кто идет сюда?

Они — источник пользы иль вреда?»

А путницы к нему спешили с думой:

«Кто обитатель сей земли угрюмой?»

Когда они поближе подошли,

Кого же увидал Маджнун? — Лайли!

Служанок и подруг с ней было много,

С его путем сошлась ее дорога.

Как только он взглянул на стройный стан,

Упал Маджнун, смятеньем обуян,

В беспамятстве он был подобен тени.

Лайли, над ним склонившись, на колени

Возлюбленного голову взяла

И зарыдала от людского зла.

Почуяв пламя слез, Маджнун очнулся,

И разум к одержимому вернулся.

Глаза их встретились в нежданный час,

И сразу же печаль ушла из глаз.

Все тайны сразу стали им известны,

Был сразу жемчуг просверлен словесный.

О, пусть нигде в обители мирской

Прощанье не становится тоской!

Маджнун сказал: «Меня оставишь ныне

Блуждающим среди глухой пустыни,