Ты — всех достоинств незакатный свет,

Ты — на горе престол, я — пыль земная.

Как жаль, что я — такой и ты — такая!

Поверю ль, падший и едва живой,

Что над моей ты светишь головой!

Пристало ли престолу в выси горной

Быть утвержденным над травою сорной?

Ужель в руках держу я твой подол?

Иль грежу я? Иль я с ума сошел?

Сон винопийцы есть не что иное,

Как умопомрачение хмельное.

Тебя, не предназначенную мне,

Ужели тоже вижу я во сне?

Но чудный сон, в котором ты приснилась,

В котором даришь мне покой и милость, —

Не сон, а бденье радости моей,

Свидетельство, что стал мой взор ясней».

Лайли, его любви увидев прочность,

Его речей огонь и беспорочность,

Сказала: «Мой вечерний гость, поверь,

Что радостна моя душа теперь,

Но меж друзьями не нужна преграда,

Чужую шкуру надевать не надо!

Сбрось эту шкуру, сделай мне добро,

От скорлупы освободи ядро,

Да посвятим друг другу два-три слова,

Являя нашу тайну без покрова».

Луна взошла, и засияла ночь.

Былые тяготы умчались прочь.

Они сидели вместе до рассвета,

Текли слова, не ведая запрета.

Сто повестей поведали уста

О том, как боль сильна, любовь чиста.

Еще осталось сто повествований,

Когда запела птица расставаний.

Взметнул рассвет свой волчий хвост — бунчук,

Пастух проснулся, громко вскрикнул вдруг

Услышав этот крик и опечалясь,

Влюбленные друг с другом распрощались.

Она вступила, стройная, в шатер,

Он залил кровью слез степной простор.

МАДЖНУН В ОБЩЕСТВЕ НИЩИХ ПРИХОДИТ К ШАТРУ ЛАЙЛИ, ОНА РАЗБИВАЕТ ЕГО ЧАШУ, И ОН ЭТОМУ РАДУЕТСЯ

Когда слагатель повести старинной

Рассказ о шкуре прочитал звериной,

Он с речи трепетной покров совлек

И предложил нам сахар этих строк:

Познавший, как тимпан, удар по коже,

Расставшись с ней, что жизни всей дороже,

В бараньей шкуре — ночью, утром, днем

Скитался Кайс в безлюдии степном

Ценил ее, как память о любимой,

Хранил ее, как дар неоценимый.

Но шкуру содрала судьба с него,

Оставила скитальца без всего.

Страдал он, как враги того хотели:

Нет милой рядом, шкуры нет на теле!

Без милой кто он в мире? Мертвый гость.

Без шкуры кто он в мире? Пыли горсть.

Так время шло, душа его пылала

И дымом даль степную застилала.

Однажды в полдень в том краю глухом

Свалился он, как тень, пред пастухом,

Чью доброту уже изведал дважды.

Сказал в огне неутолимой жажды:

«О врач моей измученной души,

Прошу я, боль мою ты утиши.

Я умер, я убит людского злобой,

Прошу я, воскресить меня попробуй.

В разлуке с милой смерть познав свою,

Уже я дух вручил небытию,

Но ты, второй Пса, велик деяньем,

Меня чудесным воскреси дыханьем.

Нельзя мне без нее существовать.

Прошу я, помоги ты мне опять».

Пастух заплакал от сердечной боли,

Сказал: «О друг, достойный лучшей доли,

Как много ты страданий перенес!

Из-за тебя я плачу кровью слез.

Да будешь ты судьбой своей услышан

И на престоле радости возвышен.

Ни в чем, уразумев твою беду,

Я лучшего лекарства не найду,

Как в следующем: твой кумир манящий,

Лайли, что молока и меда слаще,

Еженедельно, беднякам близка,

Готовит им еду из молока,

Всем сердцем предлагает братье нищей

Поужинать молочной, свежей пищей.

Отверженные из окрестных мест,

Кто ничего из рук судьбы не ест,

Стремятся к ней, взыскуя состраданья,

Из рук ее взыскуя пропитанья.

Сама хозяйка кормит всех бедняг,

Держа в руке свой разливной черпак,

И, сколько помещается в сосуде,

Дает еды, чтоб радовадись люди.

Чужой и свой, кто пищей обделен,

К ее шатру текут со всех сторон.

Как раз сегодня к ней придет на ужин

Убогий люд, что с нищетою дружен.

Ступай же с чашей, попроси еду,

Иди с голодными в одном ряду.

Быть может, там, где ест голодный вволю,

От тех щедрот и ты получишь долю».

Маджнуну эта весть ласкала слух.

Он сделал так, как предложил пастух.