Твоя праща на поле каменистом

Внушает страх зверью тревожным свистом.

Когда раскручиваешь ты пращу,

Решая: «Камень в хищника пущу», —

Дрожит свирепый волк, разбойник старый,

Бежит в испуге от твоей отары.

А если камень из пращи метнешь

Во Льва зодиакального, то дрожь

Почувствует сей Лев и трепет страшный

И в страхе бросится с небесной башни.

Ты всех поишь из чаши молоком,

Заботишься о здравии людском.

Спешит сей мир — с зарею ли, с закатом —

Дать молоко ягнятам и козлятам,

И только мне, чья жажда глубока,

Ни капли не дает он молока.

Не будь, как этот мир, жесток, прошу я,

Дай молока один глоток, прошу я!

Прошу такого молока, пастух,

Чтобы не плоть усилилась, а дух.

То есть прошу любви, великодушия,

О, сжалься надо мной, душа пастушья,

Ты помоги мне ласки молоком,

К Лайли меня ты отведи тайком,

Чтоб, сидя в тихом уголке, незримый,

Я мог увидеть красоту любимой.

Ты на меня надень ошейник пса,

Чтоб воссияла мне ее краса.

Как пес, улягусь, может быть, на лапах,

Ее порога обоняя запах.

А нет — я облачусь в иной наряд:

Она — пастух, бараном стать я рад!

С душой разбитой, я лишен и тела.

О, где та плоть, чтоб остов мой одела!

Да принесет мне счастье этот день:

Баранью шкуру на меня надень.

Да спутниками будут мне бараны:

Войду в приют заветный и желанный.

Как только мы достигнем той земли,

На стадо бросит беглый взгляд Лайли,

И окажусь я тоже в этом взгляде,

И на нее взгляну, сокрытый в стаде».

Сказав — как тень, бессильный, он упал,

Как мертвый, в прах могильный он упал.

Луна и Рыба — всей Земли опора^[42] —

Шли мимо, древний путь свершая скоро,

И вот уже над степью день потух.

Сидел над ним и слезы лил пастух.

Когда Маджнун пришел в себя и горе

Еще сильней зажглось в печальном взоре,

Сказал пастух, безумца возлюбя:

«О потерявший самого себя!

Обрадуйся — настала ночь влюбленных,

Настало время встречи разлученных!»

Затем баранью шкуру он принес.

Сказал: «Ступай к Лайли, не зная слез.

Пляши, вступив в сообщество баранье,

Будь радостен в зверином одеянье.

Лайли, быть может, как и в прошлый раз,

Всё стадо обойдет в вечерний час

И вдруг тебя узнает, улыбнется,

Ладонью ласковой тебя коснется».

Маджнун, узнав, что свет его души

Обходит стадо вечером, в тиши,

Надел баранью шкуру, в новой коже

На четвереньки встал, с бараном схожий,

Ногам двумя руками он помог,

Стал, как животное, четвероног.

Так, горем согнутый, бежал он рядом —

Спина к спине, нога к ноге — со стадом.

К любимой, всем преградам вопреки,

Спешили две ноги и две руки.

И говорил он про себя: «О боже,

В какой меня теперь ты видишь коже!

Она дороже и почетней всех:

Пред ней тускнеет серой белки мех!

Чтоб увидать нежнейшую из гурий,

Я вон из кожи лезу в этой шкуре!»

Так сам с собою вел он разговор,

Когда Лайли увидел он шатер.

Четырнадцатидневною луною

Лайли тропинкой двинулась степною,

Остановилась в тот вечерний час:

Она со стада не спускала глаз.

Прошли пред нею овцы, и бараны,

И козы, и один пугливый, странный

Баран замедлил, трепетом объят, —

Был человеческим печальный взгляд.

Он выдержку утратил и терпенье,

Власть над собой он потерял в смятенье,

Издал он вопль, в беспамятстве упав,

Как ствол, что срублен средь зеленых трав.

Лайли узнала сразу грустный голос

Любимого, чье сердце раскололось.

Он шкуру распластал — сухую плоть,

Уже не в силах горе побороть,

Он потерял сознание и разум,

Не слышал ухом и не видел глазом.

Она его в объятья приняла,

Омыв слезами пыль с его чела.

Едва почувствовав ее дыханье,

Пришел он из беспамятства в сознанье,

Взглянул, сложил ладони перед ней,

Упал в земном поклоне перед ней.

Сказал: «Очей отверстых ты зеница,

Ты — храм для тех, кто жаждет поклониться,

Ты — горной розы благодатный цвет,